Тут я смеюсь и целую его прямо в офисе, прямо в его гладкую, чисто выбритую щеку, но потом звонит телефон, и мне приходится вернуться за свой стол, чтобы ответить. Джереми стоит и наблюдает за мной, пока я вношу кое-какие коррективы в список пациентов. Я поглядываю на него краешком глаза и вдруг чувствую все опутавшие его сомнения, понимая, что в его глазах я как бейсбольная бита, а сам он — как мячик. И конечно, оттого, что Джереми во мне не уверен, мое сердце пронзает боль.

На следующий день я рассказываю об этом Натали, моему личному психотерапевту и наперснице.

— Я вот что хочу знать, — говорю я ей, — может ли человек (скажем, я) действительно так быстро оклематься после того, как его сердце было разбито? Или я просто себя обманываю?

— Ну, — задумчиво отвечает сестра, которая занята тем, что меняет подгузник Амелии и поэтому стоит ко мне спиной, — ну конечно же, ты можешь. Когда дело касается любви, может произойти что угодно. Что ты чувствуешь?

— Я чувствую… чувствую, что я в нужном месте. Там, где должна быть.

Она оборачивается и одаривает меня широкой улыбкой.

— О, я так рада это слышать, потому что и сама думаю то же самое. У вас с Джереми такое сильное взаимное притяжение! Если честно, мы с Брайаном вчера вечером это обсуждали.

— Честно?

— Ну да, вам же так легко вместе. И он веселый и славный, а ты выглядишь на самом деле здоровой и счастливой. Куда лучше, чем в последние годы.

— Ну да. В смысле, я думаю, что он замечательный. Вот только я… ну, не обмираю и не пугаюсь, когда бываю с ним. Понимаешь, о чем я? Я не чувствую… трепета. Мне просто уютно. Разве это и есть любовь?

Она смотрит на меня так, будто ей известна какая-то мудрость, до которой я еще не доросла.

— Конечно да. Это же такое облегчение — быть с парнем, который любит тебя больше, чем ты его, согласна?

И я, господи ты боже мой, думаю, она попала в самую точку. Так оно и есть: Джереми действительно любит меня больше, чем я его. Собственно говоря, он ведет себя со мной как щенок, который всегда хочет угодить хозяйке. Так вот откуда взялся этот малюсенький червячок сомнений: Джереми обожает меня, а я, xoть и могу составить список его замечательных качеств и знаю, что он идеально мне подходит, не испытываю своих обычных мук любви.

Сестра все тараторит:

— Это же зрелая любовь, глупышка. И это прекрасно! Вот увидишь. И тебе на одну заботу меньше. Он не думает ни о ком другом и не поймет внезапно, что на самом деле не любит тебя. — Она берет на руки Амелию, которая дрыгает пухленькими ножками и машет ручками. Племянница так мила, что я с трудом сдерживаю желание подойти к Натали и вырвать девочку у нее из рук.

— Вау, — говорю я, — ты права.

— Еще одна вещь. Как у вас с сексом? Я всегда говорю, что секс — это отличный показатель всего.

— Ну-у, его мать…

— Да, точно, у вас же его жеманная мамаша за стенкой. Ладно, значит, он должен переехать. И тогда все будет отлично. Да и, по правде говоря, секс потом перестанет быть самой важной на свете вещью. Вот увидишь.

Я окидываю взглядом сестру, которая, возможно, самый счастливый человек в мире, ухитряющийся без малейшего сожаления отдавать должное повседневной рутине брака. Она показывает мне переписку с Брайаном, где говорится о том, кто привезет молоко, и приготовить ли на ужин тако, и взяла ли сестра машину. Там ни словечка нет о вечной любви.

Когда мы перемещаемся в гостиную, Натали кладет Амелию в ее заводную люльку, и малышка засыпает под мягкое жужжание, а мы садимся на диван и пьем диетическую кока-колу. Негромко гудит кондиционер, и холодильник тоже его поддерживает. Взрослая жизнь кажется полной механических звуков. Вот и газонокосилки тоже их издают. Снаружи, как голубой драгоценный камень, блестит их плавательный бассейн, а в доме солнечные лучи подрагивают на толстом бежевом ковре Натали.

— Посмотри на нее, — шепчет Натали, и я поворачиваюсь к малышке, которая лежит в люльке, похожая на тючок с рисом.

Мы обе тихонько смеемся, а потом я заявляю:

— Я тоже хочу ляльку. Хочу, чтобы у меня был ребенок.

— Знаешь, что было бы круче всего на свете? Если бы ты тоже родила, и наши детишки росли вместе. Совсем как мы девчонками. И чтобы теперь с нами были реальные парни. Мужья.

— Это будет круче всего на свете, — говорю я.

И у нас начинается разговор о том, что мы с Джереми можем купить дом по соседству, когда поженимся, — это вовсе не рано обсуждать, говорит Натали, — а когда поймем, что пришло время, начнем заводить детей, и так далее, и тому подобное, что-то про играющих в теннис мужчин и про то, что мы с Натали всегда будем вместе, про барбекю по вечерам, про то, как мы станем взрослеть и стариться, и я едва слышу сестру, потому что кровь стучит в ушах, а сама я, возможно, слишком взволнована от чувства принадлежности этому месту. И вскоре я встаю и иду искупаться в бассейне, и лежу на спине в свежей прохладной воде, глядя в синее-синее небо с легкими белыми облачками, которые выглядят так, будто их нарисовал ребенок.

Именно так, думаю — нет, знаю — я, именно так и ощущается счастье.

17

БЛИКС

Я — все еще я. Я — все еще я. Я умираю, но по-прежнему остаюсь собой.

Я думаю, что вижу маму, чувствую ее руку у себя на лбу. Но потом оказывается, что это вовсе не мама; это Лола тут со мной.

И Патрик тоже. Я чувствую, как он держит меня за руку.

— Вы должны продолжать разбивать свое сердце, пока оно не откроется, — говорю я ему. — Это сказал Руми[11].

Хаунди откуда-то сообщает мне, что сердце Патрика уже разбито сильнее, чем это возможно вынести.

— Тсс, — шепчу я. — Для тебя осталось еще так много света, Патрик.

Я слышу, как он произносит:

— Бликс, я понятия не имею, о чем это ты. Хочешь, добавлю еще колотого льда?

Нет, я не хочу.

Ага! Тут снова появилась луна. И море. У нашей крови и у моря один и тот же