меня это явный знак того, что я влюбляюсь, в конце концов, в этой самой комнате он смотрит на женские тела, и не только смотрит, размышляет, как бы заставить их мышцы и связки чувствовать себя лучше. А я умудрилась стать той единственной, с кем он спит!

Я чувствую некоторое волнение, когда вижу, как он делает какие-то привычные, знакомые по прежним дням движения — отбрасывает волосы, морщит нос, потирает руки в ожидании чего-то приятного. Джереми никогда особо не любил долгие глубокие поцелуи — но при этом он настоящий мастер изумительных мини-поцелуйчиков и может прокладывать ими целые тропки вдоль моего подбородка.

Что я могу сказать? Ясно, что пока еще не время делать какие-то громкие заявления — я же не сошла с ума, ничего подобного, — но, как не устает твердить мне Натали, с каждым днем мы с Джереми становимся все больше и больше похожи на пару.

А уж кому знать, как не ей. Мы приходим к ним после работы по вечерам — и становимся великолепной четверкой; две обычные счастливые четы сидят в гостиной, мужчины беседуют о спорте, а мы с Натали рядышком возимся с младенцем. И все вчетвером передаем малышку по кругу, словно она большое блюдо, полное счастья, которое мы делим друг с другом.

Уж поверьте, это все равно что войти в дверь с табличкой «Нормальность», ту самую дверь, которую я всегда пыталась найти.

По вечерам, после визита к Натали с Брайаном, мы в основном возвращаемся домой к Джереми, немного беседуем с его мамой, а потом, потому что Джереми лучший в мире сын, он помогает ей устроиться в постели с сигаретами, грелкой, книжкой в мягкой обложке, стаканом содовой с лаймом и снотворными таблетками. Я жду, когда он спустится, потому что миссис Сандерс вроде как стесняется и со смерти мужа предпочитает, чтобы все шло заведенным порядком.

Убедившись, что она уснула, мы на цыпочках пробираемся в комнату Джереми и ложимся в постель (да, на белье со «Звездными войнами»). Это примерно как снова стать подростками, немного похоже, ведь нам приходится шептаться, потому что комната его матери прямо за стенкой. Джереми говорит, что, наверно, она вполне себе понимает, чем мы занимаемся у него в комнате, но незачем, как он выражается, «тыкать ее в это носом», раз уж она не одобряет секс до брака. Он всегда напоминает о том, что шуметь во время секса нельзя, зажимает мне рот, и поэтому, по правде сказать, частенько кажется, что овчинка выделки не стоит, так что по большей части ночами мы просто лежим, целомудренно держась за руки, и читаем книжки, прежде чем уснуть. По утрам я непременно должна уходить до того, как встанет миссис Сандерс.

Но оно все-таки стоит того. Мы пока не набрали нужных оборотов в сексе, но все еще впереди. Джереми умеет чудесно тереть спинку, а эти его нежные легкие поцелуйчики очень меня возбуждают, и вообще, каждой паре есть над чем работать.

— Будет куда лучше, когда я поселюсь отдельно, — говорит Джереми. — Просто эту мысль нужно доносить до моей матери очень деликатно, но я это сделаю. И если хочешь, мы можем как-нибудь снять номер в гостинице.

Порой глубокой ночью он спит, а я смотрю на его спокойное гладкое лицо. Может, в юности Джереми и был моим лучшим язвительным другом, но теперь мы оба узнали, почем фунт лиха (он так и называет это — ПФЛ), и вот мы снова здесь, мы стали мягче и добрее и ждем, что преподнесет нам жизнь.

Я уверена, что Джереми — полная противоположность Ноа, что он никогда не разбудит меня среди ночи и не погонит занимать очередь на концерт Леди Гаги. Что он даже не знает, какой у него безнадежно немодный автомобиль, и что его стрижка по калифорнийским стандартам никуда не годится. Он никогда не напьется в ресторане и не начнет вытанцовывать самбу между столиками, пока нас не выгонят, как это проделал Ноа во время нашей первой встречи. И никогда, как мой бывший муж, не выкинет купленную мною упаковку сельтерской, потому что она не той фирмы.

Джереми хочет детей. Любит свою мать. Любит меня. И отдает должное маминому мясному рулету.

Я ощущаю, как потихоньку влюбляюсь в него.

Однажды во время работы, когда я как раз выровняла стопку журналов и протерла стеклышко, отделяющее мою стойку от комнаты ожидания, Джереми не спеша подходит ко мне сзади. Время сейчас обеденное, так что посетителей у нас нет.

— Ну, — говорит он, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки. На нем элегантный хрустящий белый халат с вышитыми бордовыми буквами, которые складываются в его имя. Он улыбается мне. — Ну, — снова повторяет он тем псевдобеззаботным тоном, который использует, говоря о вещах, которые значат для него больше, чем ему хотелось бы, — как ты думаешь, когда ты покончишь с тем, другим, мужиком?

Я издаю короткий нервный смешок и спрашиваю:

— С Ноа?

Джереми морщит нос.

— Пожалуйста, не произноси его имя в этом офисе. Это сакральное место. — Он оглядывается по сторонам, и я вижу, что у него очень серьезный взгляд, я не видела такого со дня инцидента с презервативами, произошедшего еще в выпускном классе. — Просто поговори со мной откровенно. Прежде чем я вложу в наши отношения еще больше своей души, скажи, действительно ли ты когда-нибудь с ним покончишь?

— Я думаю… ну, я думаю, что уже покончила с ним на всех уровнях, которые идут в счет, — осторожно говорю я. Я практически уверена, что так оно и есть.

— Нет, — возражает он, — такого не бывает. Ты же была за ним замужем! И он ужасно с тобой поступил. С тех пор прошло всего несколько месяцев, люди так быстро не восстанавливаются.

— Но я же справилась! Я действую супербыстро. — А потом я рассказываю ему о Бликс, как тa произнесла слова, направившие меня к счастью, — заклинание, сбывшееся совершенно неожиданным образом. И вот пожалуйста, я прибыла к вратам счастья, говорю я, а все благодаря нескольким обращенным к вселенной словам, благодаря небольшому привороту. В какой-то момент мне приходит в голову, что надо позвонить Бликс и сообщить, мол, все сработало. Но потом эта мысль испаряется, ведь Бликс может не увидеть в происходящем той большой жизни, которую она для меня напророчила. Зачем же ее разочаровывать?

Я оглядываюсь на Джереми, который забавно трясет головой, будто в уши ему попала вода или произошло что-нибудь в том же духе.

— О мой бог!