Сам Гидденс, хоть и признаёт возможность такого возвращения, относится к нему с осторожным оптимизмом: «В лесбийских отношениях (так же, как и среди геев-мужчин) могут быть потенциально осуществлены аттитюды и характеристики, „запрещенные“ в чистых отношениях, включая инструментальный контроль и реализацию формальной власти. Ограниченное рамками сферы сексуальности и обращенное в фантазию – скорее, нежели детерминированное извне – господство, возможно, помогает нейтрализовать агрессию, которая в ином случае ощущается где угодно еще» [301]. Коль скоро сфера (постфрейдистской) сексуальности не ограничивается спальней или любой другой легко изолируемой областью, осторожность, безусловно, уместна. Поэтому идея, что существует какое-то «извне», где находится все реальное господство, в то время как сфера сексуальности внутренне чиста, потенциально демократична и терпима только к фантазийному господству, скорее утешительна, чем убедительна.

Для раскрывающейся пары эротика – это «искусство давать и получать наслаждение», которое вырастает скорее «из дружбы и заботы друг о друге», чем из «страсти, смешанной со страхом» [302]. Учитывая глубокие корни сексуального наслаждения, это объясняет, почему такая пара склонна к трехсторонним отношениям, описанным Венсаном: психоаналитики, психотерапевты и сексологи нужны, чтобы помочь им раскрыть наслаждения, которые они должны давать и получать. «Для чего нужны пары, если не для удовольствия?» – спрашивает Адам Филлипс [303]. Однако как только эксперты проникают в интимную сферу, она превращается в полуобщественную, подчиненную моральным и политическим нормам. В результате наслаждения, которые мы даем и получаем, подвергаются нормализации. Как известно, то, что пластично, легко поддается лепке.

Жорж Батай, обеспокоенный растущей популярностью так называемой сексуальной революции, однажды сказал Октавио Пасу: «Эротика неотделима от насилия и трансгрессии. Эротика – это нарушение, и если запреты исчезли бы, она тоже исчезнет. А вместе с ней и человечество – по крайней мере, в том виде, в каком мы его знаем со времен палеолита» [304]. Не нужно соглашаться с Батаем, чтобы понять, сколь мертвенно-бледной рискует обернуться нормализованная эротика Гидденса.

В рамках метафоры раскрытия «я» представляет собой сущность, нуждающуюся прежде всего в понимании, а потому наиболее полным образом реализующую себя в интимных отношениях. Большой мир, в котором зарабатываются деньги, ведутся войны, политически преобразуется общество, создается искусство и совершаются научные открытия, настолько же далек от такого «я», насколько от архетипичного загородного дома. Не владеющее ничем, кроме своих интимных мыслей и чувств, это «я» тем не менее должно обеспечить по меньшей мере половину ресурсов, необходимых для поддержания отношений. Поскольку далеко не каждому по плечу такая задача, едва ли нужны детальные эмпирические исследования, чтобы убедиться в том, что «лишь немногие люди поддерживают отношения (даже дружеские), основанные исключительно на самораскрытии и лишенные взаимной практической помощи» [305].

Безусловно, близость часто предполагает раскрытие интимной информации и переплетение душ, возможное только в рамках совместной повседневной жизни. Но она также предполагает и наличие общих интересов, не сводящихся к интересам партнеров друг к другу. Обсуждая посмотренный совместно фильм или прочитанную нами обоими книгу, мы узнаем как друг о друге, так и об этих книгах, фильмах и людях. Наши возлюбленные (как и любые другие люди) интересуются нами, поскольку мы интересуемся какими-нибудь интересными вещами. Может, раньше и можно было сказать, что «для женщины любовь и жизнь – одно» [306]. Но сегодня она не является чем-то одним ни для кого (в идеале, по крайней мере). Если бы любовь и жизнь была одним для всех, мы умерли бы от скуки.

Возлюбленная видит в нас не то, что не видит никто другой, а нечто большее (включающее в том числе и то, что другие не видят). Интимное «я» – это не какая-то особая сущность с особыми потребностями и особой формой жизни, а знакомый человек, некоторые из нужд которого особенно важны. Одна из них – потребность в интимном общении и обмене сердечными тайнами. Но какой бы глубокой она ни была, не менее важна может быть потребность вообще не делиться ничем подобным. Самораскрытие – дело утомительное и беспокойное. Периодически мы должны отвлекаться от него (как и от рациональности, самоконтроля и множества других вещей в жизни). Таким образом, толерантные и устойчивые близкие отношения должны допускать защитные места, где партнеры смогут укрыться от самораскрытия, к которому эта близость вынуждает.

Как правило, секс доступен в рамках интимных отношений. (Многие считают, что он должен быть доступен только в них – или, что совсем не одно и то же, в рамках моногамного гетеросексуального брака.) Однако сам по себе секс не является интимным процессом, если под последним мы понимаем процесс, обязательно включающий интимное самораскрытие. В анонимном сексе нет ничего противоречивого, как и в коммерческом. Мужчина, просунувший член через дырку в туалетной кабинке, чтобы ему отсосали, раскрывает о себе не так уж и много. Иногда именно такого секса нам и хочется, даже если мы состоим в интимных любовных отношениях. Мы хотим служить анонимным пенисом (ртом, анусом) для женщины, выступающей анонимной вагиной (ртом, анусом) для нас. Пусть немногие желают быть секс-объектом, большинство из нас не отказались бы от партнера, который время от времени выступал бы в этой роли (и хотел бы, чтобы мы в ней выступали тоже). Такие желания становятся слишком ужасными, чтобы признавать или удовлетворять их, лишь в том случае, если мы чересчур топорным образом протаскиваем свою моральную и политическую идентичность в постель.

Лео Берсани считает, что любой секс по своей природе безличен, поскольку он расшатывает личность: «Мы желаем того, что практически сокрушает нас, и этот сокрушительный опыт не имеет никакого конкретного содержания – возможно, такова наша единственная возможность сказать, что об этом опыте ничто не может быть сказано, что он принадлежит к внеязыковой биологии человеческой жизни» [307]. Вот почему Кэндис Воглер характеризует его как «восхитительное противоядие от широко распространенного стремления запрягать сексуальность в тележки, везущие счастливые „я“ к эгалитарному товариществу» [308].

Совсем другой мыслитель, Саймон Блэкберн, недавно прибегнул к той же идее, но несколько иным способом. По его словам, оргазм деперсонализирует. Однако он не объективирует в морально негативном смысле: «Вероятно, это правда, что в кризисные моменты партнеры редко относятся друг к другу достойно и с уважением, как и полагается относиться к самостоятельным моральным агентам. Но так происходит потому, что, строго говоря, они вообще никак не относятся друг к другу – ни как