являющиеся детищем современных рабочих мест, описанных Сеннетом, не имеют таких причин. Если это действительно так и если забота друг о друге является условием любви, ее будущее выглядит мрачно.

Но это лишь часть истории – относящаяся к простым работягам. Другая касается начальников и сильных мира сего: «Способность не держаться за свое прошлое, уверенное принятие фрагментации жизни – вот две главные черты характера, которые проявляются <…> у людей, чувствующих себя дома в этом новом капитализме». И это не просто разрозненные особенности. Как и добросовестность, преданность и прочее, они складываются в особый тип характера – в «того, кто себя уверенно чувствует в беспорядке жизни, кто процветает посреди всеобщего расстройства» [280]. С таким характером вы могли быть одним из биллов гейтсов, среди «правителей этого гибкого королевства» и «новых хозяев», которые «отвергли карьеру в старом английском смысле этого слова – как тропы, по которой люди могут путешествовать». Однако если вы из «тех, кто в системе гибкого режима находится „внизу“», если вы обычный человек, «те же самые черты, которые дают толчок спонтанности, становятся в большей степени саморазрушительными», так как они не могут «дать какого-либо руководства для ведения обычной жизни» [281].

Картина довольно шизофреничная и опять отсылающая нас к Одиссею: новые хозяева гибкого режима столь же не приспособлены к интимной жизни, как и старый воин. Тезис, что жизнеспособны только те любовные истории, которые традиционны, как у Энрико, проблематичен. Почему импровизация не может служить любви? Почему гибкая адаптивность, требуемая на работе, не может заложить основу нового стиля интимной жизни, в котором обычные люди развивают черты, присущие новым хозяевам? Это не может быть традиционным семейным стилем. Ну и что? Возможно, гибкость, которую приобретают дети, переезжая с одного места на другое, когда родители меняют работу, от одного родителя к другому, когда они разводятся, из одного Lebensraum в другой, когда люди меняют свои сексуальные предпочтения или доходную категорию, – это именно то, что им понадобится, когда они покинут дом и выйдут в мир, унаследованный от родителей.

«Думая о будущем мира, – пишет Людвиг Витгенштейн, – мы всегда представляем себе то, каким он станет, если все будет продолжать идти так, как идет сейчас. Нам не приходит в голову, что мир идет не по прямой, а по кривой, направление которой постоянно меняется» [282]. Любовь и семья тоже движутся по кривой – такой, которую мы не в состоянии ни рассчитать, ни проконтролировать. Это вызывает беспокойство, особенно у родителей. Существует тенденция (демонстрируемая Сеннетом и Рико) снижать это беспокойство тем, что Светлана Бойм назвала «восстановительной ностальгией»: мы придаем семейным традициям тот вид, который они имели (как нам кажется) в старые добрые времена [283].

Проблема в том, что эти традиции якобы привели нас к тем декадентским практикам, что мы имеем сейчас. Ностальгически восстановленные, они ведут лишь к тому, что В. С. Найпол [284] прозорливо предсказал для мобутовского Заира [285] более двадцати лет назад: «Королевство Мобуту <…> бесплодно. Культ короля уже губит интеллектуальное развитие едва сформировавшейся нации. Интеллектуальная путаница вокруг аутентичности, которая сейчас создает такую иллюзию власти, снова замыкает мир и несет еще большее отчаяние в будущем» [286]. Иллюзия власти, замкнутый мир, грядущее отчаяние – такова цена попыток убрать любовь и семью из кривой Витгенштейна, забальзамировать и платонизировать их.

* * *

В животном мире секс и репродукция настолько тесно связаны, что можно говорить о половом инстинкте как о репродуктивном. Изобретение эффективных контрацептивов (особенно противозачаточных таблеток) произвело революцию в нашей любовной жизни, отделив их друг от друга. Во-первых, секс стал тем, чем мы можем заниматься исключительно ради себя, безотносительно любви или брака. Во-вторых, мы больше не обязаны принимать за чистую монету феномен любви с первого взгляда. Это может быть просто похоть или романтическое увлечение, необязательно ведущее к созданию Lebensraum.

Отделенная от вожделения и романтической влюбленности, любовь предстает в более практическим свете. Она предполагает узнавание другого человека, проверку на совместимость, заботу об общих интересах, экономическую надежность партнерства и справедливое распределение домашних обязанностей. По мере того как место романтики занимает удовольствие, любовь начинает все больше походить на работу («мы должны работать над нашими отношениями»). Но любовь не ограничивается работой. Это также (что особенно важно) страсть и романтичность. Когда романтика улетучивается, мы сталкиваемся с необходимостью тем или иным образом вернуть ее обратно.

Популярной моделью для этого является прерывистое равновесие, в рамках которого любовь обеспечивает равновесие, а романтика – прерывистость. О ее популярности свидетельствует тот факт, что существуют целые отрасли, обеспечивающие эту прерывистость в виде «романтических интерлюдий». Интимный ужин с бутылкой хорошего вина? Ресторанная индустрия готова продать его вам. Отдых для двоих на тропическом острове? Туристическая индустрия тут как тут. Interflora, Hallmark, Victoria’s Secret… Нужна только кредитная карточка. Конечно, дело не в том, что у вас есть идеи, в чем заключается романтика, а рынок услужливо воплощает их. Скорее, посредством рекламы, кино, ТВ, журналов и других массмедиа рынок продает вам как эти идеи, так и (потребительские) способы их реализации. Как и мода, романтика – это штампованный продукт. Работа помогает любви и романтике (и самой себе, естественно) мирно сосуществовать.

Рутина, прерываемая дженериками, может показаться не такой уж и привлекательной. И все же, по словам Евы Иллуз [287], чередование этих факторов может вдохнуть жизнь в них: «Вопреки распространенным сетованиям, что браку угрожает угасание „начальных“ эмоций, согласно моему исследованию, повседневное (однообразное, нудное, прозаическое) суть символический полюс, из которого черпают свое значение мгновения романтической экзальтации. Такие мгновения важны именно потому, что в повседневной жизни они недолговечны и хрупки. Отнюдь не означая „угасания“ любви, вступление в „профанную“ сферу повседневной жизни (обычно в сферу брака) ритмично чередуется с „сакральными“ романтическими способами взаимодействия. Стабильность супружеской жизни зависит от поддержания этого ритма» [288]. Иллуз предлагает найти правильный ритм – и тогда любовь, работа и романтика сольются воедино.

Что ж, у кого-то, может, и сольются, но не у всех. «Образованный постмодернистский любовник», осознающий «повсеместное внедрение романтики для продажи потребительских товаров», видит, что «в наших интимных словах и актах любви мы разыгрываем культурные сценарии, авторами которых не являемся». Поэтому он «относится к своим романтическим чувствам со скептической иронией постмарксистского и постфрейдистского сознания». С другой стороны, «культурно депривированные» по-прежнему верят в «формулы романтики». Цена культурного багажа – «культурное отчуждение»; цена культурной депривации – неподлинность и, само собой, растущая кредитная задолженность