тут же пришлось отбиваться от пса, с басовитым рычанием пытавшегося добраться до моей шеи. Вот тут была большая проблема! Эта животина весьма ловко уворачивалась от ударов ногами, в то же время пытаясь вцепиться в какую-нибудь часть моего тела. Помог Медынцев. Он умудрился пнуть скакавшую рядом собаку, и та на долю секунды отвлеклась. Этого мгновения мне хватило, чтобы нанести удар ногой в голову. Что-то хрустнуло, и псина свалилась на бок, в агонии дёргая задними лапами. Похоже, удар пришёлся в висок. Толерантные любители животных в будущем, вероятно, подняли бы вой по поводу убиенной собачки, но в тот момент я никакого сожаления от содеянного не испытывал. Тут выбора особого не было: либо я, либо этот волкодав размером хоть и не с телёнка, но достаточного, чтобы загрызть насмерть взрослого человека.

Теперь нужно было быстро освободиться. С этим проблем не возникло. Правда, запястья были перетянуты сыромятным ремнём на совесть, но против хорошо заточенной штыковой лопаты, весьма удачно стоявшей в углу хлева, и они оказались бессильны. Следом я освободил товарищей по несчастью, которые рвались этой самой лопатой чуть ли не расчленить предателя.

— Рано ещё его кончать, может, и пригодится нам этот Опанас, — сказал я. — Давайте лучше скрутим его как следует, да и кляп в рот засунем, чтобы не шумел.

Когда спелёнатый и мычащий Опанас лежал на подстилке из сена, я велел моим напарникам оставаться его стеречь, а сам отправился по душу снохи хуторянина. Винтовку я оставил товарищам. При Опанасе наших пистолетов и ножа не оказалось, на вопрос, где конфискованное у нас оружие, тот только ругался и сверлил нас ненавидящим взглядом. Устраивать допрос с пытками было некогда, нужно разобраться с женщиной.

Во дворе было уже темно, разве что на воротах висела всё та же керосиновая лампа да светились оба занавешенных оконца горницы. Это не считая неверного света луны, пытавшейся протиснуться между облаками. Не вляпаться бы в коровью лепёшку… Я тихо, на ощупь прокрался через сени, неслышно толкнул дверь в горницу, петли которой, на моё счастье, оказались смазаны так же хорошо, как и двери во двор. Наталка прибиралась, негромко напевая грустную песню:

А в ліску, в ліску, на жовтом піску

Ой дай Боже!

Зростання деревце тонко, високо,

Тонко, високе, в корінь глибоке,

В корінь глибоке, листом широко;

На те деревце гуси, лебеді,

Ой сидять, сидять, далеко бачать,

Ой бачать ж ува чисте поле,

Чисте поле, синє море,

На синьому морі корабель пливе,

А в тім кораблі кречна панна,

Кречна панночка тай й Маруненька…

Душевно у неё выходило, я аж заслушался. Когда она увидела меня, то замерла с тряпкой в руках и уже собралась было закричать, но я быстро шагнул вперёд и зажал ей рот ладонью. Не исключено, что сват Опанаса с сыном уже к хутору подъезжают, и крик может их насторожить.

— Тише, красавица, не шуми, иначе беда будет. Ты лучше скажи, куда пан Опанас наше оружие дел?

— Що з ним? — спросила она, когда я убрал ладонь.

— Живой он и ещё вполне здоровый… пока.

Оба пистолета и нож лежали за занавеской на подоконнике, вероятно, Опанас собирался перепрятать их более надёжно уже после разборок с нами. Связав Наталку, я посоветовал ей и не пытаться освободиться, но она всё дёргалась, поэтому пришлось усыпить её, надавив у неё на шее на точку в районе сонной артерии. Несколько секунд — и глаза её закатились, веки прикрылись. Не разговоры же с ней вести! Сейчас совершенно ни к чему проводить разъяснительную работу среди населения, у которого мозги уже напрочь проедены ржой национализма и ненависти, как упомянул Опанас, к москалям, жидам и полякам. Послушав ровное, чуть заметное дыхание и удостоверившись, что женщина жива, я вернулся в хлев. Один ТТ я отдал Медынцеву, второй оставил себе, как и нож, с которым обращался всяко лучше майора НКВД.

— Петрович, — обратился я к пилоту, — ты с винтовкой оставайся Опанаса стеречь. Ежели начнёт рыпаться, бей прикладом, не стесняйся. А мы с майором пойдём ждать гостей.

Засаду мы устроили во дворе, заняв позицию в тени сарая рядом с воротами. Сначала услышали, а затем и увидели, как к хутору приближается запряжённая гнедой лошадкой повозка. Поводья держал крепкий молодой человек лет тридцати, с аккуратной бородкой, рядом винтовка, с виду как у Опанаса. Позади него, откинувшись на охапку сена, полулежал мужик примерно возраста Опанаса, только шире и плотнее и с более седой окладистой бородой. И с винторезом в руках. Малец, внук Опанаса, сидел, свесив с подводы ноги, обутые в маленькие сапожки. Когда подвода подъехала к ограде, он спрыгнул и побежал пошире распахнуть ворота. Скрипя колёсами, телега вползла во двор.

— Тпру-у, — осадил лошадь молодой. — Мыкола, де дід? Чому так тихо?

— Не знамо, дядьку.

Парнишка побежал в дом, а взрослые, забросив винтовки за спину, двинулись следом. Тут-то мы и вышли из сумрака.

— Оружие на землю! Медленно. И руки в гору. Кто дёрнется, получит пулю.

Немая сцена, точно по Гоголю, а затем оба положили винтари и подняли руки. В этот момент с криком «Дядько Януш, там мамка пов’язана лежить!» на крыльцо выскочил Микола. Увидев происходящее во дворе, тоже на несколько секунд онемел, и, пока он не оправился, я поманил его к себе:

— Иди-ка сюда, малец.

Когда надо, я могу подпускать в свой голос такие повелительные нотки, что первым порывом человека, не обладающего стальной волей, является желание подчиниться. Вот и Микола медленно, словно сомнамбула, приблизился ко мне, глядя на меня снизу вверх. Тем же способом, надавив на сонную артерию, я тоже отправил его в сон.

— Ти що твориш, нехрист?! — прошипел старший. — Хлопця-то за що?

— Ничего вашему хлопцу не будет, скоро проснётся. Товарищ майор, будьте так добры, обыщите этих хуторян, а я пока подержу их на мушке.

Уловом моего куратора стали охотничий нож в чехле, снятый вместе с ремнём, и револьвер с полным барабаном. Мы скрутили взрослых и пацанёнка, и я взял инициативу в свои руки:

— Ну вот что, граждане-товарищи-баре. Убивать вас мы не станем, хоть вы и собирались пустить нам кровь либо сдать немцам. Но учтите, когда советская армия сюда придёт, а она обязательно придёт, то вы так легко не отделаетесь. Там люди будут в курсе, что за гнилой народ здесь живёт, а с немецкими прихвостнями у них разговор короткий. А теперь