– говорила Ольга. – Девчонке одиноко, а с тобой ей не так страшно жить». Она не ревновала, даже заставляла звонить Марии в ее присутствии и любила отчитывать меня, если я, по ее мнению, говорил с ней слишком сухо. Я гулял с Марией, несколько раз мы даже ходили на Северный холм, где долго сидели в обнимку на плоском теплом камне и любовались закатом. Как-то раз, в один из таких походов мы услышали сзади покашливание, обернулись и увидели Цвейга. Необычайно вежливо он долго извинялся, говорил, что мы очень красиво смотрелись на фоне пылающего неба, и он обязательно попросит Корра написать такую картину. «Я ее повешу над диваном и буду любоваться во время завтрака», – сказал он. Мы пригласили его посидеть с нами, он устроился на самом краю камня, долго молчал, потом извинился и ушел. От него сильно пахло алкоголем, но держался он прямо, шел уверенно. «Крепкий мужик, – сказала Мария. – Забираю у него кровь, он даже не напрягается. Шутить любит, говорит, что обязательно мне жениха найдет». Цвейг стал больше пить и перестал звать меня в гости. Мы встречались на дорожках около спортплощадок, он всегда говорил, что хочет заняться здоровьем, а то по утрам замучила одышка. «Вечером погуляю и лучше, – говорил он сиплым голосом. – А не погуляю, так уснуть не могу. Ворочаюсь, перед глазами дорога, светофоры. Зачем мне это еще и в постели рассматривать?» Дурацкое требование проходить по пять тысяч шагов в день внезапно отменили, но многие втянулись и гуляющих по дорожкам меньше не стало. Бродя вокруг спортплощадок, я часто встречал Корра. Однажды он уговорил меня записаться в теннисную секцию. Тренер хотел нам дать уроки, но мы предпочитали стучать мячами в стенку или играть друг с другом. Никто из нас толком играть не умел. Пара ударов, и мы отправлялись на поиск улетевшего мяча. «Нормально, – говорил Корр, – ходьба, наклоны – это то, что мне нужно». Тренер иногда наблюдал за нами и пытался научить нас правильно держать ракетки. Мы попробовали, но стали играть еще хуже. «Ладно, – сказал тренер, – играйте, как хотите. Все лучше, чем за компьютером сидеть». Корр перестал писать картины. «Места в студии не осталось, везде холсты и красками воняет», – отвечал на мои вопросы. Он начал вести секцию любителей абстрактной живописи. В небольшой комнате, он включал магнитофон с записями классической музыки и просил своих учеников изобразить эту музыку на холсте. Как-то в коридоре на первом этаже была устроена выставка работ его учеников. Черно-фиолетовые волны с вкраплениями ярких зелено-желтых пятен были написаны под влиянием «Аппассионаты» Бетховена. А красные пики, похожие на горы в лучах закатного солнца, появились под мелодию «Турецкого марша» Моцарта. «Ну как тебе?» – спросил Корр. «Впечатляет», – сказал я. «А почему отзыв не написал?» – не отставал Корр. «А что написать?» «Что сказал, то и напиши», – посоветовал он. Я так и написал, добавил баллов в оценке его хобби.

Компьютерными играми я заниматься перестал. Я вообще перестал программировать. Для роста моего профессионализма я заказал книги по социологии и личностному развитию. Ольга сначала посмеивалась над моим выбором, но потом начала советовать каких-то классиков, по книгам которых она училась в университете. И еще я увлекся кулинарией. Заказал книги по кухням разных стран, закупал продукты, специи и пару раз в неделю колдовал на кухне. Обычно получалось не очень вкусно, но я не сдавался и однажды приготовил нечто португальское, вызвавшее восторг у Ольги. «Ничего более вкусного не ела», – сказала она, вылизывая тарелку. «Не обращай внимания на мои манеры, – говорила она, вытирая нос. – Так я тебе комплимент делаю». Я еще записался в кружок «Это вкусно!», которым руководил Аник. По субботам мы собирались у кого-нибудь дома, каждый приносил приготовленное блюдо, мы пробовали, обсуждали рецепты и делились секретами. С Аником мы общались тепло, но обсуждали только еду. Никаких острых тем не затрагивали. Однажды случилось несчастье. Один из программистов моего отдела упал с крыши дома, где он жил, и разбился насмерть. Мгновенно организованная комиссия заставила меня написать характеристику на несчастного парня, долго изучала его баллы, вовлеченность в общественную жизнь, но не нашла ничего такого, чтобы указывало на депрессию. Претензий к моей воспитательной работе не нашли, решили, что произошел несчастный случай, и все утихло. На место ушедшего наняли молодого парня с горящими глазами. Я назначил Пена его куратором и как-то спросил, что он думает о новеньком сотруднике. «Борзоты в нем пока много, – сказал Пен. – Ничего, обтешется – успокоится». С Хуаном тоже произошло неладное. Как-то раз, во время очередного совещания, он побледнел, схватился за сердце и, тяжело дыша, плюхнулся на стул. Вызвали скорую, положили в госпиталь. Я пришел его навестить. Он лежал на кровати бледный, даже немного зеленоватый. К нему шли какие-то провода и трубка от капельницы. «Представляешь, – прошептал он, – мне запретили пить кофе до конца жизни». Он замолчал, потом снова прошептал: «А мне и не хочется». Я пролистал страницы дневника и добрался до короткой записи: «Все было спокойно и скучно, пока не позвонил Иден».

Наверх

Иден позвонил вечером. В это время мы с Ольгой ужинали и вспоминали наш поход на Северный холм. – Этот холм мне по ночам снится, – говорила Ольга, намазывая хлеб горчицей. – Хотя, чтобы там ни было, это не мешает нам с тобой любить друг друга. А горчица у тебя слабая, научись сам делать нормальную. – Так-то оно так, а вдруг помешает? Ты сама говорила, что в корпорации должны произойти изменения и они коснутся каждого. – Изменения произошли, разве ты не заметил? Изменились люди, всем стало как-то пофигу. Еще год назад на каждом углу ругали систему контроля, а сейчас все утихло. А если изменились люди, то изменилась и корпорация. Ладно, хватит об этом, я поставлю чайник, во рту все горит. – А ты говорила, что горчица слабая… И тут раздался звонок. – Марио, – сказал Иден, – можешь сейчас прийти ко мне домой? Есть разговор. Важный и срочный. Я посмотрел на Ольгу, прошептал: – Иден зовет меня к себе, говорит, что важный разговор. – Иди, конечно. Я у тебя останусь, дождусь. Квартира Идена была бы шикарной, если бы не бардак, который равномерно распределялся по всей площади.