— А Кинг-стрит? — спрашивает другая.

— Ничего не могу сказать. Простите. Я не знаю эти улицы.

— Это к югу от Мишн. Как обстановка к югу от Мишнстрит? — спрашивает первая женщина, ровесница моей мамы.

— Я ехала от Полк-стрит по Ларкин-стрит. Чем дальше мы продвигались на юг, тем больше встречали разрушений. — И добавляю, чувствуя, что обязана это сказать: — В нескольких районах возникли пожары.

Женщины молчат, обдумывая услышанное.

— Вот, берите. — Женщина с перевязанным глазом протягивает подушку. — Мне не нужно две.

— Возьмите мое покрывало, — предлагает другая женщина.

— И мое одеяло, — говорит еще одна. — Мне и без него тепло.

Меньше чем через минуту постель для Белинды готова. Она извивается от боли, но по крайней мере ее окружают женщины, оказавшие ей посильную помощь.

— Я не хочу умирать, — сквозь стиснутые зубы выдавливает Белинда. — Не хочу умирать.

— Белинда, ты не умрешь, — говорю я как можно более убедительным тоном. — Как только появится головка ребенка, я сразу приведу к тебе медсестру. Клянусь.

— Как больно!

— Знаю, потерпи.

Взгляд мой падает на Кэт. Та сидит у матраса на полу и во все глаза смотрит на Белинду.

Я быстро подсаживаюсь к ней.

— Дети рождаются в муках, милая. Так уж заведено. Я так появилась на свет, и ты, и Белинда. Все, кто есть в этом павильоне. Понимаешь?

Она едва заметно кивает.

Но я знаю, что схватки усилятся. Надо бы увести куда-нибудь Кэт, чтобы она не видела, каких неимоверных трудов стоит женщине стать матерью.

Предлагаю ей прилечь на краешке матраса в ногах Белинды и поспать. Она послушно ложится, но глаза не закрывает. О чем она думает? О собственной матери, которая, оказывается, не умерла? Об отце, лежавшем в неестественной позе у подножия лестницы, когда она видела его последний раз? О ребенке, для которого она станет сестрой?

Трудно сказать.

Может, она вообще ни о чем не думает.

Весь следующий час суета вокруг нас продолжается. Приносят новые матрасы, новых пострадавших. Приносят трупы. В павильоне устроили не только больницу, но и морг. Всякий раз, когда открываются двери, с улицы проникает слабый запах дыма.

В начале девятого утра — новый толчок. Все, кто есть в павильоне, разом охают. Женщины начинают голосить, и даже кое-кто из мужчин вскрикивает. Белинда смотрит на меня в полнейшем смятении. Меня, словно стрела, пронзает страх — за нее, за всех нас. Многие из тех, кто способен ходить, вскакивают с матрасов и бегут к дверям, но полицейские, дежурящие у входа, их не выпускают. Впрочем, зря они сорвались. Тряска не усиливается и длится недолго. Кто-то неподалеку от нашей «палаты» замечает, что это лишь слабый повторный толчок.

Все возвращаются на свои места. В больницу поступают новые пострадавшие: мужчины и женщины с переломанными костями, маленькие дети с ожогами и кровоточащими ранами, которых несут на руках их матери. Отовсюду доносятся плач и стоны — спутники бед и несчастий, и я не могу оградить от них Кэт. Я пою ей песни, пытаясь заглушить крики. Но стенания и вопли в песнях не тонут.

Проходит еще час, у Белинды начинаются непосредственно роды. Возможно, потому, что ребенок восьмимесячный, или потому, что в ее водах была кровь, процесс родов идет, кажется, быстрее, чем обычно. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти медсестру или врача, которых можно позвать на помощь, но таковых не вижу, а Белинда уже кричит, что рожает.

Все женщины в нашей «палате», кроме одной, встают с матрасов и своими одеялами отгораживают Белинду от остальных пациентов. Я вверяю Кэт заботам женщины с рукой на перевязи, оставшейся с внешней стороны импровизированной ширмы. Говорю девочке, что, как только родится ребеночек, сразу же покажу ей кроху. Вот будет сюрприз так сюрприз!

Я достаточно знаю о родах, знаю, что должна делать Белинда — тужиться, вдыхая носом и выдыхая ртом, чтобы вытолкнуть из себя ребенка.

Едва громкий вопль Белинды возвещает о том, что младенец покинул надежное убежище материнского чрева и оказался в нашем сложном мире, прибегает медсестра с ножницами и полотенцами. Я отхожу в сторону. Медсестра ловко массирует крошке грудь и вычищает маленький ротик. Затем переворачивает новорожденного внизголовой, чтобы расправились легкие, и я вижу, что это девочка. Махонькая-махонькая, но само совершенство. И совсем не похожа на Мартина.

— Она жива? — спрашивает Белинда, тяжело дыша. Мы ждем первого крика младенца.

И крик — сладостный, восхитительный — наконец раздается.

— Молодец, цепкая, хоть и крохотная совсем, — отвечает медсестра, зажимая и перерезая пуповину. — Не больше пяти фунтов, я бы сказала. Но чудо как хороша. Единственное красивое зрелище за весь день.

Медсестра пеленает девочку в полотенце и вручает мне, чтобы я показала ее Белинде. И пока медсестра занимается роженицей, я кладу девочку в руки матери и жестом подзываю Кэт: пусть глядит на новорожденную, а не за медсестрой наблюдает. Впрочем, зря я волновалась, что Кэт будет смотреть, как отходит послед, — она не отрывает глаз от сестренки.

— Видишь, какая милая малютка? — говорю я, привлекая к себе девочку.

Она кивает и осторожно трогает один из крошечных точеных пальчиков малышки.

Мы трое глаз не сводим с новорожденной. Медсестра уходит, обещая, что позже подойдет и проверит состояние мамочки. Женщины, загораживавшие Белинду одеялами, возвращаются в свои постели. Я их благодарю.

— Он умер? — минуту спустя шепчет Белинда, глядя на дочь. — Нас теперь посадят в тюрьму?

— Нет и еще раз нет, — шепотом отвечаю я. — Все будет хорошо. Ты напрасно волнуешься, Белинда. Не надо сейчас об этом.

И она больше ничего не говорит. Санитар разносит бутерброды и фрукты, предоставленные местными ресторанами, где кухни не пострадали во время землетрясения. Белинда затихла, аппетита у нее нет, но я убеждаю ее поесть ради ребенка, и ей удается прожевать половину бутерброда. Мы перекусили, и я отвожу Кэт в раздевалку, где еще недавно борцы, акробаты и конькобежцы готовились к выступлениям. Там мы снимаем с себя воняющие прокисшим молоком платья и переодеваемся в чистые. Кэт вытаскивает из своего саквояжа куклу в платьице, перешитом из ее старого наряда, и поднимает на меня глаза.

— Для малышки? — едва слышно произносит она; это первые слова, слетевшие с ее губ с минувшего вечера.

Я уже собираюсь ответить, что сестренка еще слишком мала, чтобы играть в куклы, но тут понимаю, что она имеет в виду платье. Кэт хочет подарить новорожденной, у которой совсем нет одежды, кукольное платье, сшитое из ее наряда.

У меня к глазам подступают слезы,