Шрифт:
Закладка:
После завтрака я иду к доске объявлений, проверяю, не оставила ли Белинда сообщение. От нее никаких известий, я даже собственного объявления не нахожу. Внимательно рассматриваю доску и наконец вижу, что на обратной стороне моего клочка бумаги кто-то написал отчаянный призыв о помощи: «Потерялись! Четырехлетние двойняшки! Мальчик и девочка! Обеспокоенные родители ждут их в столовой. Пожалуйста, помогите!»
Я оставляю это объявление на доске, а сама вырываю из папиной тетрадки еще один листок. Опять заимствую у кого-то карандаш и пишу новое сообщение для Белинды, которое она, хочется мне надеяться, прочитает.
Мы с Кэт встаем в «палаточную» очередь. Отдельной нам не положено, поскольку нас всего двое. Размещаемся в одной палатке с двумя пожилыми сестрами, которые отнюдь не рады, что им придется делить кров с незнакомыми людьми. По их нарядам я определяю, что женщины богаты или, во всяком случае, были богаты. На них шелка, меха, драгоценности. Вид у обеих важный. Та, что постарше, требует, чтобы сержант, ведающий размещением беженцев, предоставил ей с сестрой отдельную палатку, но тот, даже не взглянув на нее, отвечает, что это невозможно. Сестры задирают носы, глядя, как мы с Кэт входим в палатку со своими скудными пожитками. Мне плевать на их недовольство. По крайней мере, нам теперь есть где оставить саквояж — сестры, я уверена, на него не позарятся, — и мы с Кэт сможем искать Белинду налегке.
Наши усилия опять тщетны, хоть нам и удалось в одной из палаток для раненых найти медсестру, которая приняла роды у Белинды. Но где сейчас роженица, она не знает. Некоторых пациентов из павильона отправили в другие лагеря беженцев. Я предупреждаю медсестру, что буду периодически наведываться к ней и справляться о Белинде. Вдруг она что-то узнает про нее.
После безрезультатных поисков, которые мы вели добрую часть второй половины дня, мы с Кэт возвращаемся к палатке, чтобы передохнуть перед тем, как встать в очередь за ужином. Воздух полнится дымом и пеплом, вдалеке раздаются взрывы. Кэт вздрагивает каждый раз и прячет лицо в моей юбке. Кто-то объясняет, что военные взрывают целые кварталы, не пострадавшие от землетрясения, чтобы огню, если пожары туда доберутся — а они доберутся, — нечего было пожирать, кроме гор щебня.
Поговаривают, что пламя движется к особнякам на Ноб-Хилл, а значит, и к моему кварталу, к дому, где я жила со своим мошенником-мужем, который все еще находится там.
По дороге к нашей палатке я вдруг понимаю, что люди, закладывающие взрывчатку, наверняка проверяют, не осталось ли кого в домах, которые они собираются взорвать. И если мой дом входит в число объектов, намеченных к уничтожению, значит, солдаты непременно его осмотрят. И увидят там Мартина. Будет ли он жив? Скажет ли что-нибудь? Или решит, что у меня слишком много доказательств его преступной деятельности? А если Мартина найдут, привезут ли его во временный госпиталь, размещающийся в этом парке? Не получится ли так, что, ища Белинду, я вместо нее наткнусь на Мартина?
Отдыхая в палатке, я не могу отделаться от мысли, что мне суждено увидеть его здесь среди раненых.
Кэт не произнесла ни слова с тех пор, как спросила об отце накануне вечером. Меня тревожит ее отсутствующий взгляд. Словно она улетучивается, растворяется в пепле и дыме. Я не хочу везти Кэт к ее матери, и в то же время мне не терпится доставить ее к Кэндис. Причем как можно скорее.
Когда окончательно темнеет, мы укладываемся спать на походной постели, что нам выдали военные. Я прижимаю к себе Кэт, напевая гэльскую колыбельную, которая ей нравится. Одна из старых мегер шикает на меня, требуя, чтобы я прекратила шуметь. Я не обращаю на нее внимания. Убаюкиваю Кэт, пока дыхание девочки не замедляется и не выравнивается.
***
В пятницу утром, как и минувшим днем, в воздухе висит дым, от которого першит в горле. Выходит, пожары не потушили. Чтобы это определить, мне не обязательно прислушиваться к разговорам солдат и полицейских, обеспечивающих порядок в парке. Самый широкий проспект в городе, Ван-Несс, вдоль которого от начала до конца высятся величественные особняки, взорван с восточной стороны. Причем не один квартал, не два и даже не три. Двадцать два квартала — общей протяженностью более мили — принесены в жертву ради того, чтобы остановить беснующееся пламя. Мою улицу от проспекта Ван-Несс отделяет всего один восточный квартал, а это значит, что огонь туда доберется раньше, чем достигнет нового противопожарного заслона. Может быть, там уже все горит. А Мартин либо в доме, либо — нет.
Кэт уже вроде бы и не спит, но и не просыпается — валяется в состоянии полудремы. Я упрашиваю ее встать и позавтракать, однако она не реагирует, хотя глаза ее открыты. Объясняю, что тогда мне придется самой принести для нас завтрак. Рассчитываю на то, что она не захочет одна оставаться в палатке — наши соседки-сестры отправились на поиски кофе — и встанет с постели. Но Кэт лежит и молчит, даже не шелохнется. Мне боязно оставлять ее без присмотра, но ей нужно поесть, посему я строго-настрого наказываю, чтобы она ни в коем случае не покидала палатку, и обещаю, что скоро вернусь.
В очереди за завтраком только и пересудов о том, пресекут ли распространение пожара взорванные кварталы на проспекте Ван-Несс. Если это не поможет, огонь поползет в нашу сторону. И тогда уж его остановит только океан.
На завтрак мне выдают печенье и завернутые в вощеную бумагу ломтики сырокопченой колбасы. Я не жду с нетерпением нового дня, как вчера. Меня не радует, что снова придется бессмысленно бродить среди грязных беженцев и раненых, но что еще нам остается, кроме как искать Белинду и ее ребеночка?
На обратном пути иду мимо доски объявлений. Моей записки снова нет, и на этот раз я нигде ее не нахожу. Я не знаю, удастся ли отыскать Белинду в этом хаосе. Не знаю, надолго ли хватит моего терпения. Наверное, как только нам разрешат покинуть
