Теперь мы с Кэт — с ног до головы в молоке, пыли и грязи.

— Не ушиблась, милая? — Я обнимаю Кэт, отряхиваю осколки с юбки ее платья. Она не отвечает, не кивает, не мотает головой. — Все будет хорошо, все будет хорошо, — успокаиваю я девочку. Телегу уже не бросает из стороны в сторону, и Кэт прижимается ко мне. Возможно, это и есть ответ на мой вопрос, только непонятно, как его истолковать: «нет, не ушиблась» или «ушиблась».

Чем дальше на юг, тем ужаснее последствия землетрясения. Вон справа вроде бы собор Святой Марии, но какой-то он не такой, стал меньше, что ли? — и словно утратил свою святость. Часть зданий вокруг собора обрушилась, другие покосились. Везде толпится народ; все потрясены, плачут, некоторые в крови. Кто-то разбирает завалы, растаскивая кирпичи и доски, чтобы спасти людей, застрявших в полуобвалившихся зданиях. На покореженном крыльце многоквартирного дома сидят мужчина и женщина; отец держит на руках погибшего ребенка. Я отворачиваюсь и прижимаю к себе Кэт, чтобы она видела лишь мое грязное платье.

Потом перед нами вырастает внушительное здание муниципалитета — грандиозное строение длиной в целый квартал, в котором мы с Мартином зарегистрировали наш брак. Но что это? Будто я смотрю на иллюстрации из книжки Кэт по истории, на которых изображены руины Римской империи. Тяжелые величественные колонны лежат на земле, словно палки. Купол не обрушился, но камни с него обсыпались. Остался только каркас, почти непристойный в своей наготе. Всюду кружит пыль, как снег во время пурги. Никогда бы не подумала, что есть сила, которая могла бы пошатнуть столь громадное и столь красивое сооружение.

Самой мне не случалось бывать в Центральной больнице скорой помощи, но я знаю, что она находится на подвальном этаже здания муниципалитета. Вход в нее со стороны Ларкин-стрит частично завален грудами камней и щебня. Из проема, напоминающего пасть пещеры, медсестры и люди в гражданской одежде — возможно, просто прохожие — спешно эвакуируют больных. Кого-то везут на каталках или несут на носилках, но некоторые выходят сами, опираясь на санитаров. Вместе с нами прибывают новые пострадавшие, и им сообщают, что больница эвакуируется.

Молочник останавливает телегу, поворачивается ко мне.

— Нет больше больницы!

Белинда, сидя рядом с ним на козлах, зажмуривается, корчится от боли.

— Прошу вас, отвезите нас туда, куда эвакуируют больных. — Я показываю в сторону эвакуируемых и прибывающих пострадавших.

— Я сделал что мог, — отвечает молочник. — Теперь я должен позаботиться о своей семье. Что мог, я сделал!

Толпы измазанных в крови людей приводят молочника в панику, и я понимаю, что уговаривать его бесполезно. Снимаю Кэт с телеги, беру в руки саквояжи. Молочник помогает Белинде сойти на землю, но это все, на что хватает его порядочности. Он тут же уезжает, еще до того, как я успеваю спросить у Белинды, в состоянии ли она идти вслед за больными, которые нетвердым шагом покидают развалины муниципалитета. Она слабо кивает.

Я наклоняюсь к Кэт.

— Детка, мы должны помочь Белинде. Ей без нас не справиться. И ребеночек тоже в нас нуждается. Сможешь понести свой саквояж, милая? А я помогу идти Белинде. Давай, одной рукой держись за мою юбку, а в другой неси саквояж, хорошо?

Кэт не отвечает, но забирает у меня свой саквояж. Вторую руку девочки я кладу на свою юбку, и она в нее вцепляется. Поднимаю с земли свой саквояж и одной рукой обхватываю за пояс Белинду. Мы идем очень медленно. Поравнявшись с медсестрой, которая помогает пожилому мужчине в больничном халате пробираться между кучами щебня, я спрашиваю, куда эвакуируют пациентов.

Она смотрит на меня, потом на Белинду и сочувственно качает головой.

— В Павильон механики. Это вон там, на той стороне улицы.

Она показывает на противоположную сторону широкого бульвара, где высится похожее на амбар огромное здание, в котором буквально вчера вечером проводился бал-маскарад с вручением призов. С виду оно не пострадало. Прошлым летом, в день рождения Кэт, мы водили ее туда на цирковое представление. Тогда я впервые увидела невероятное скопление народа в одном месте: вокруг арены было одиннадцать тысяч мест для зрителей. Этот павильон на бульваре был создан для зрелищ, но никак не для размещения больных. Но, очевидно, именно здесь Белинде придется рожать.

Мы переходим улицу в толпе нуждающихся в помощи. Пол павильона устелен матрасами, доставленными из больницы и близлежащих гостиниц. Недалеко от входа организуют операционную: мы видим операционные столы и подносы с острыми блестящими хирургическими инструментами. У входа медсестры бегло оценивают состояние пострадавших.

У Белинды нет кровоточащих ран, она не прижимает к себе сломанную руку, ее не несут на носилках, ноги целы. Она — жертва не землетрясения, а поразительно неудачного стечения обстоятельств.

— У нее схватки, вот-вот родит, — сообщаю я медсестре, когда та спрашивает, какая у Белинды травма.

— Ваш дом уцелел? Так возвращайтесь, пусть рожает дома, — заявляет она измученным ворчливым голосом.

— У нее схватки, вот-вот родит, — повторяю я. — На месяц раньше срока. Домой мы вернуться не можем, нет. Эта женщина вообще не из Сан-Франциско.

— Хорошо, хорошо. Попробую найти кого-то, кто ей поможет, — говорит медсестра смягчившимся тоном. Обернувшись, она подзывает санитара: — Отведите эту женщину туда, куда мы переводим пациентов из женской палаты.

Санитар, тощий мужчина в униформе, забрызганной высохшей кровью и грязью, кивает и жестом предлагает нам следовать за ним.

Схватки у Белинды повторяются.

— Больно! — стонет она, судорожно цепляясь за меня.

— Потерпи, — увещеваю я. Мне эта боль знакома. Я отгоняю воспоминания. Они из другой жизни, из другого времени.

Мы идем мимо работников, раскладывающих на полу дополнительные матрасы, мимо врачей, оказывающих помощь пострадавшим. Санитар подводит нас к месту, где несколько матрасов сгруппированы в виде отдельной палаты: четыре — с одной стороны, четыре — напротив. На них лежат разновозрастные женщины в больничных халатах. Они наблюдают за нами. Белинде выделяют матрас без постельного белья, без подушки. Занавески тоже нет.

На эту импровизированную постель я и укладываю скрюченную от боли бедолагу.

— Простыни и одеяла я найду. Где-нибудь.

— Рожает? — уточняет одна из женщин у меня за спиной. Я поворачиваюсь к ней. Женщине примерно столько же лет, сколько моей маме, только она очень бледная и худая.

— Да.

— Что там в городе? Ужас творится, да? — интересуется вторая женщина. У нее один глаз скрыт под толстой повязкой. — Нам ничего не рассказывают, всем некогда. Сами мы видели только то, что случилось со зданием муниципалитета.

— Да, — подтверждаю я, расстегивая лиф платья Белинды. — Ужас.

— Вы не знаете,