скоро эти мысли уже не тревожили ее.

Смотри, любуйся: на огромных, костью инкрустированных сундуках сложены тюками шелковые и атласные корпе — стеганые одеяла. Громадный, от угла до угла гостиной, ворсистый ковер достает до пола. Затейливая арабская вязь, узоры, орнаменты невольно притягивают взор. Малограмотная Жанель не смогла прочитать надпись. Да и орнамент непривычный, диковинный. Узоры горят, переливаются, словно тюльпаны весной в степи. Что ни говори, а редкая, драгоценная вещь, достойная украшать дома избранных. Да, да, это и был знаменитый иранский ковер, краса и гордость Агабека, о котором поговаривали все в округе… И других красивых и очень дорогих вещей немало в этом доме. Есть на что поглазеть.

Жанель улыбнулась, вспомнив жаркий шепот Агабека в ту ночь, когда привел ее к себе в дом: "Владычица, хозяйка всего отныне одна ты, ханша моя. Все, что нажил-накопил, бросаю к твоим ногам. А если, бог даст, родишь мне сына, то и душу в жертву принесу!" Уже прошло несколько месяцев, как вошла она в этот дом второй женой, токал (от этого слова — токал! — ей становилось не по себе, да что поделаешь, если оно так), а никаких признаков на надежду Агабека все еще нет. "Неужели уж стара, не могу?.." — тревожно думалось ей.

А Агабек все приставал, каждый день назойливо спрашивал: "Ну, что? Ничего не предвидится?" Ее коробили эти грубые, постыдные расспросы и иногда хотелось ответить так же грубо, резко, задеть его мужскую честь. Но Жанель сдерживалась, терпеливо ждала… К тому же понимала беспокойство, страх, даже тоску немолодого, никогда не имевшего детей Агабека. Иногда в душе шевелилось подозрение: "Не ради ли ребенка взял он меня в свой дом? Может, только для этого я ему понадобилась?"

Как бы там ни было, а дело сделано…

Жанель, крепко обхватив черенок лопаты, начала разгребать сугроб у входа. Вскоре разгорячилась, почувствовала легкость, бодрость во всем теле. Пар валил изо рта и ноздрей, клубился в морозном воздухе…

Стайкой носились, чирикали, суетились воробьи. Аул проснулся рано. Женщины, девушки с ведрами, коромыслами спешили к озеру в низине. Мальчишки-подростки выгоняли из хлевов и загонов скотину.

Спокойно, умиротворенно было на душе Жанель. Разогревшаяся, здоровая, она не чувствовала, не замечала утреннего мороза.

Размахивая новым портфельчиком, выбежала из дома Айзат.

— Апа! Я в школу… — на бегу крикнула матери.

Поскакала-поскакала зайчонком, поскользнулась, шлепнулась, но тут же резво вскочила, посмотрела на мать и звонко расхохоталась. Щеки, нацелованные морозом, мгновенно порозовели. Черные глаза-смородинки блестели, смеялись по-детски радостно, озорно. Зубы сверкали, как чистый снег на солнце. Курчавые, как у матери, волосы выбились из-под второпях завязанного платка, лезли в глаза. Стройная, тоненькая, она чуть постояла, шаловливо стрельнула глазами в мать, взмахнула портфельчиком.

— Апатай! Бегу! До свидания-я!

Ее ласточка, единственная сестреночка погибшего Пуртайжана. Прямо на глазах растет, да и бойкая, не в пример брату. Не успеешь оглянуться — невеста…

Когда Жанель вышла за Агабека, дочь долго бунтовала, плакала. Потом немного оттаяла, обласканная Агабеком. Что и говорить, щедр Агабек, добр, быстро приучил к себе девочку. Каждый раз, возвращаясь из района, привозит ей разные безделушки да тряпки. И где только достает… Жанель, опираясь на лопату, мечтательно глядела вслед дочери, отдавшись далеким, приятным воспоминаниям.

Да-а… Дочь — единственная лучинка, надежда на этом свете. Отныне на поблекшем небосклоне оставшейся ей жизни и луна, и солнце ее — вот эта курчавоголовая девчонка.

Ай, какая непоседа! И горяча, вспыльчива. Из-за чепухи заведется, губки надует, глазами сверкнет. Отцовский характер. Он выкидывал иногда коленца. Даром что тихоней слыл. А может, она сама в девичестве такой была? Нет, хоть и баловали в семье, а была Жанель по природе покладистой, доверчивой, уступчивой. А дочь совсем другая. Упряма, своенравна, капризна. Нуртай же рос молчаливым, замкнутым. Разница в возрасте между братом и сестрой была невелика, потому они часто ссорились. Зачинщицей всегда была забияка Айзат. Ей доставляло удовольствие заводить тихого братца. Бывало, еще до школы, днями не слезала с него, заставляла его быть "лошадкой". Молчаливый Нуртай, усадив на спину сестренку, пыхтя, скакал на четвереньках, старательно изображая конягу. Наездница горячила, подгоняла его голыми пятками и покрикивала, подражая старшим:

— Ч-чу-у, Нуртай, ч-чу-у!.. Шевелись, волчья сыть!..

Послушный брат проводил разок рукавом под носом, морщил лоб и, сопя пуще прежнего, скакал дальше. Все сносил, все причуды сестренки-шалуньи.

Как-то глубокой ночью проснулась Айзат, завопила изо всех сил:

— Нуртай! Покатай меня, ойбай!..

— Э, что случилось, шайтан вас возьми?! — вскочил в испуге старый Туякбай. Свекор почему-то не ладил с богом, не постился, не молился, хотя и любил изображать из себя благочестивца. Каждый вечер перед сном старик рассказывал внукам разные назидательные притчи из священных книг. Все долбил: "Дети, не творите зла, не оскверняйте уста свои бранными словами. Это большой грех, и аллах этого не простит".

А сам Туякбай между тем — первый в округе сквернослов. Всю жизнь пас скотину, пропадал на безлюдье, в степи, ну и привык выражаться вольно, не стесняясь.

Туякбай прицыкнул на разбудившую его в полночь внучку:

— Прекрати, бесстыдница! Чего шайтана кличешь?!

Айзат завопила еще громче.

Бекбол и Жанель проснулись, но голоса не подавали. Привыкли к подобным "концертам" баловницы. В таких случаях ее мог успокоить только Туякбай, но сегодня и он был не в силах справиться с осатаневшей внучкой. Она бегала по землянке, топала ножками, кричала, надрываясь:

— Ойбай!.. Пусть покатает меня Нуртай!..

Нуртай не шелохнулся. Продолжал лежать он и тогда, когда сестренка взобралась ему на спину, сорвала одеяло и начала колотить его изо всех сил. В ярости Айзат прокричала ему в ухо:

— Нуртай! Эй, Нуртай! Знаешь ты кто? Ты тощий, задрипанный рыжий бычок! Вот. Понял?

Нуртай вскочил, как ошпаренный. Как?! О, ужас! Он… задрипанный бычок? Как тот, во дворе: тощий, все ребра на виду, замызганный, паршивый, со слезящимися вечно глазами?! Да как она смеет?!

Плача от обиды, он с поднятыми кулаками бросился на озорницу. Та, испугавшись, юркнула под одеяло, за спину дедушки. С того дня Нуртай наотрез отказался быть "послушной лошадкой" сестры. Ни уговоры родителей, ни рыдания строптивой Айзат не помогли. Тихоня Нуртай бывал иногда ужасно упрям.

Живо все помнится, будто вчера это было…

Жанель вздохнула. Приятная сердцу тень безмятежного, беспечального прошлого преследует человека, откладывается в душе грустью, тоской.

В это время, поколачивая пятками куцехвостую клячу, размахивая длинной палкой, выскочил из-за угла Туякбай. Заорал еще издали:

— Уай! Околели, что ли, сегодня все в доме Агабека, так его и так… Почему скот не выгоняют в стадо,