А… Это Катшагуль. Агабек? Да, да, он и есть председатель. А вообще-то уже осень. Уже осень…

Катшагуль подошла ближе, заглянула ей в лицо и испуганно спросила:

— Ты… ты что это шепчешь?..

Жанель посмотрела на нее долгим, невидящим взглядом и, ничего не ответив, повернулась и зашагала в сторону юрты.

II

Осеннее солнце только что исчезло за горизонтом. Но последние лучи его еще не погасли, и там, на западе, горизонт был сплошь расцвечен оражево-красными полосами. Высоко-высоко, под синим сводом, ровной цепочкой тянется стая птиц: пора в теплые края.

Под хмурым небом раскинулась по-осеннему печальная степь. Травы еще не пожухли, но верхушки тронуты желтизной. Только плотный жантак-верблюжья колючка не поддается осеннему холоду, стоит, сочная, зеленая, чуть-чуть под ветром колышется. А вот тамариск и колючий тростник заметно поблекли, обезлистились.

Самая пора страды. Вся долина, засеянная рисом, зыбится, отливает золотом. Между рядами белеют жаулыки жниц. Солнце зашло, а они все жнут, спешат. Лишь изредка то одна, то другая разгибается, выпрямляет спину, дает натруженным рукам немного отдохнуть.

Вдали показался учетчик с деревянной саженью на плече. Он плетется со стороны тока, не торопится. Чью-то старую пилотку нацепил набекрень. Борта засаленного пиджака сплошь в значках. Откуда их только понабрал? Под мышкой потертая, пузатая кожаная папка. За ухом толстенный, как у плотников, карандаш. Тоже из себя начальника корчит. Идет, а сам пугливо, робко на собственную жиденькую тень косится. Молод еще, губошлеп, рот до ушей, лицо от ветра и солнца огрубело, почернело, одни зубы белеют.

Это Пернебай. Забава и предмет насмешек игривых вдов и молодух этого аула.

Подойдя к женщинам, Пернебай молча снял с плеча деревянную сажень и начал мерять, ряд, выкошенный Катшагуль. Та, едва увидев его, раскричалась на всё поле:

— Эй, ты, петух недорезанный! Куда прешься со своей палкой! Подальше, подальше, оттуда начинай!

Но Пернебай, казалось, оседлал осла упрямства: не обращая внимания на вопли скандальной бабы, он шел вдоль скошенного ряда, небрежно тыкая саженью туда-сюда… Да и что их слушать? У них, ясное дело, одни хаханьки на уме. Он единственный мужчина среди них, его бы на руках носить надо, а этим длиннополым лишь бы посмеяться. Страшней всего Катшагуль. Не дай бог попасть ей в лапы. Не вырвешься. За самое чувствительное место цапает бесстыжая. Палач, а не баба.

— Эй, что ты палкой размахался?!

Глазищами так и пожирает, так и пожирает. Задом, что вертихвостка, виляет. Платье на груди расстегнуто. Нарочно, конечно… Иссохлась вся по Пернебаю. Умирает. С другими наигралась, теперь с ним позабавиться захотелось. Раскорячилась, руки в боки. И чего хохочет? Шута, что ли, в нем увидела?

Жаль, что он всего-навсего учетчик с дурацкой саженью в руках. А будь он председателем, как Агабек, да еще на белом скакуне, показал бы этой бабе, как задом вертеть! По струнке бы перед ним ходила…

— И это все, на что ты способен? А?! — Катшагуль решительно подскочила, схватила учетчика за руку. — Брось свою деревяшку!

— Осторожней, женщина! — важно сказал Пернебай. — Я нахожусь на государственной службе.

— Ах, вон оно что?! Уа-ха-ха-а! Эй, Кульпаш, Патан, сюда, сюда идите!

— Оставьте, говорю. Последний раз предупреждаю…

— Уа-ха-ха-а! Он сегодня мужчиной стал, а! Идите бабы, проверим…

Пернебай, оказавшись в окружении молодых женщин, явно струсил. Теперь уже ни гнев, ни уговоры не помогут. Только хуже будет. Шутки у них — срам один.

— Ну, что? Что вам надо? — через силу улыбнулся он.

— Сам догадайся. Ты же мужик.

— Ха-ха! Нашла мужика! Мужики, милая, на войне воюют.

— Но-но, я не потерплю оскорблений. Учтите, я скажу председателю. Я вас научу вежливости…

— Эй! Серьезно?! А я тебя сейчас поучу… — вцепилась в него Катшагуль.

Пернебай вырвался, бросил сажень, рванул по полю. Женщины, подбоченясь, залились веселым, игривым смехом.

* * *

Пока товарки тормошили бедного Пернебая, Жанель, закинув за спину небольшой узелок, хоронясь за кустами тамариска, вышла через поле на большак. Однако не успела она пройти и нескольких шагов, как навстречу выскочил всадник, круто осадил коня перед ней. Сытый, выхоженный чалый жеребец грыз удила, перебирал ногами, всхрапывал. Агабек, наклонившись с седла, грозно спросил:

— Что в узелке? Воруешь?!

— Детям-то есть надо, каин-ага…[7]

— А к чему это приведет, ты знаешь?

— Вам видней, каин-ага…

— Иди за мной!

Молча прошли они на ток. На току работали, суетились люди, но их никто не заметил. У кучи зерна Агабек спешился, разнуздал жеребца, отпустил его, потом пристально, строго осмотрел Жанель, похлопав камчой по голенищу сапога.

— Пойдем в контору, составлю акт о воровстве, — усмехаясь, сказал Агабек и пошел в сторону юрты.

Жанель молча шла следом. Возле копны соломы он осторожно и быстро оглянулся. Было тихо, уединенно. Агабек вдруг бурно задышал, схватил Жанель за талию, легко поднял. Длинный подол платья задрался, закрыл ему лицо.

— Ты что? Ты что?! — растерянно, задыхаясь, прошептала Жанель.

— Ладно, не шуми, душа моя! Агабек тебя еще не забыл…

* * *

…Давно это было. В лунную летнюю ночь. Убедившись, что ушли от погони, они натянули поводья, перевели взмыленных коней на шаг. Слева гигантским серебряным подносом поблескивала зеркальная гладь озера. Ночь была полна таинственных звуков. В траве без умолку стрекотали степные сверчки, с озера доносилось любовное пение лягушек, радостно и торжествующе пели полевые цикады. Небо широко раскинуло свой чистый купол, густо усеянный яркими, мерцающими, перемигивающимися звездами. Полнолицая красавица-луна щедро поливала землю молочно-белым светом. И к этому свету рвалась, торжествуя и ликуя, девичья душа, будто там она увидела свое счастье.

Впереди, за оврагом, нетерпеливо ждет желанный, любимый Бекбол. Она впервые увидела его, невысокого смуглого табунщика из рода Найман, прошлым летом на джайляу "Мынбулак" во время игр у качели. С ним был тогда и этот Агабек, услужливый нарочный бая, его "тяни-толкай". Бекбол и Агабек поклялись друг другу в вечной дружбе. Весь год после той встречи Жанель жила словно между сном и явью. Отец ее, известный богач и выборный родовой судья, бай Жузбай, бий Жузбай, как говорили в аулах, разумеется, ни за что бы не отдал родную дочь безродному, голоштанному бедняку. Старого бия едва не хватил удар, когда он узнал о сердечном влечении дочери. Встретиться влюбленным было не легче, чем пройти грешникам в аду по волоску. Выручил их бывалый, отчаянный Агабек…

И вот нынешней ночью вырвалась-таки Жанель из отцовской юрты, навсегда покинула родной аул. Покинула без сожаления, без грусти. Мысль о том, что скоро она увидит, обнимет своего Бекбола, наполняет