Шрифт:
Закладка:
– Сейчас многие хотят ехать, – задумчиво отозвался дед. – Кто знает, может, там и есть тот самый кусок хлеба с маслом, которого не хватает твоему сыну.
– Ремня моему сыну не хватает, ремня! – Герш аж покраснел от гнева. – Он уже не хочет быть Львом, представь себе, Соломон! Он требует, чтобы его называли Арье! Он учит иврит! И невестка, дура такая, тоже учит.
– Да что ты так раскипятился, Герш? – удивился дед. – Собираются – еще не значит, что уедут. Это дело долгое. А если и поедут, так, может, оно и к лучшему.
– Соломон, ты не понимаешь, – часовщик успокоился, налил в стаканы тягучий маслянистый кофе, достал вазочку с шоколадными конфетами, поставил конфеты перед Анечкой. Дед приподнял бровь, и девочка вздохнула. Да-да, она возьмет только одну конфету, хоть в вазочке их очень много. Но шоколадные конфеты дорогие, и невежливо взять больше.
– Не понимаю, – согласился дед. Он отхлебнул обжигающе-горячий кофе и прижмурился от удовольствия. Старый Герш варил кофе с солью и перцем по одному ему известному рецепту, и вкус был просто удивительный.
– Мой сын – часовщик, как и я, – пояснил Герш. – Он без работы нигде не останется. Он хороший часовщик, будет называть себя Львом или Арье, это неважно. Но мои внуки! Бог тебя благословил, Соломон, твоя внучка – умница, у нее есть голова на плечах, – Анечка скромно посмотрела в сторону, а про себя высоко задрала носик. – Да-да, голова! А у моих двух дураков уж не знаю что на плечах, только не головы. А если головы, то без мозгов, точно тебе говорю, Соломон!
– Не всегда в еврейской семье рождается Эйнштейн, – философски заметил дед. – Кто-то же должен быть дворником. Ничего, у твоих внуков хорошие руки, они будут работать.
– Руки?! – часовщик даже взвизгнул от возмущения. – Да я не против, чтобы они работали руками, раз уж родились такими, что работать головой не могут! Но скажи, кто в этом насквозь капиталистическом Израиле будет учить двух глупых еврейских мальчиков? Нет-нет, Соломон, и не уговаривай меня! – дед попытался сказать, что он никого и не уговаривает, но проще было бы остановить несущийся на всех парах поезд, чем разошедшегося Герша. – Пока я жив – никто никуда не поедет! Я-таки выучу этих двух шлемазлов! А уж потом, когда мои кости лягут в эту землю – в эту, Соломон! – рядом с костями моих предков – а они тоже лежат в этой земле, Соломон, в этой! – тогда пусть едут, куда хотят. Но уже с образованием!
– Да я что, против, что ли? Герш, очнись, – дед дружески ткнул часовщика в плечо. – Пусть будут с образованием. Это дело хорошее.
– А ты-то сам не думаешь ехать? – часовщик посмотрел исподлобья, с подозрением.
– Нет, не думаю, – дед покачал головой и на вопросительный взгляд приятеля продолжил: – Герш, стреляют там. Война там. А я как бы уже навоевался по самое не балуйся. Я не хочу, чтобы вот она, – он мотнул головой в сторону Анечки, – узнала, что такое война. Назови меня трусом, Герш, но я не хочу!
– Трусом? Тебя? – часовщик засмеялся. – Уж кого другого назову, тебя – нет. Ты – разумный человек, Соломон, и всегда таким был. Да ладно, пусть себе едут, кто хочет. А ты мне часы покажи, за этим ведь пришел.
Он надвинул на глаз свою хитрую лупу и открыл заднюю крышку серебряной луковицы. Анечка затаила дыхание.
– Вот это часы, Соломон! – вздохнул Герш. – Настоящая Швейцария, ни дать, ни взять.
Анечка отметила, что «Настоящаяшвейцария» произносится так, будто это два разных слова. Это необходимо было уточнить у деда прямо сейчас и немедленно, но вмешаться в разговор взрослых немыслимо, и Анечка постаралась накрепко запомнить странное сочетание: настоящаяшвейцария… или настоящая швейцария?
– Так уж сколько лет прошло, – вздохнул дед. – Я их из Германии привез. Идут как… как… как часы! Но мне кажется, начали чуть отставать. Может, почистить их надо?
– Может… – часовщик быстро тыкал тоненькой отверткой в часовой механизм, светил туда лампой. – Так-то все в порядке. Смажу. А помнишь, Соломон, у меня были похожие часы еще до войны. Настоящая Швейцария, все завидовали.
– Точно, – дед кивнул. – Не часы – сказка! Мы все хотели такие же. Тебе, насколько помню, дед подарил на шестнадцатилетие.
– Ага… – часовщик опять потыкал отверткой в раскрытую часовую луковицу. – А знаешь, куда они пропали? Ты не поверишь, Соломон!
– Поверю, – проникновенно отозвался дед. – Если касается тебя, то поверю всему.
– Никогда не рассказывал, даже забывать стал, словно и не со мной случилось, – задумчиво сказал Герш и почесал себя отверткой за ухом. – А вот сейчас открыл твои часы и вспомнилось, будто накануне было. Помнишь историю с гауляйтером, Соломон? Хотя где ж тебе… ты местное гетто не видел, тебя тогда здесь не было на счастье. И Манечки тоже. Лучше уж фронт и эвакуация, чем это… Да. Приперло нашим партизанам взорвать гауляйтера. Чтоб, значит, громко так пукнуло. И ведь не особо вредный тот гауляйтер был. Вот думается мне, что потому и решили его того… – часовщик оглянулся, будто кто-то мог его слышать. – Слишком уж заигрывать стал, а у нас тоже дураков хватало всегда, думали – если не расстреливает пачками, так уже и добрый… Дураки. Добрых там не было. Да. Ну и вот приказ – взорвать к такой-то матери. Потыкались наши спецы, почесали репу, а фиг. Не выходит каменный цветок. Хоть так, хоть этак. Бомба ведь нужна была часовая, ага! Ну, они будильник присобачили, а он же тикает так, что за два километра слышно – бомба. Вот и пришли ко мне. И погибли мои швейцарские часы на бесшумном ходу! Уж они-то не тикали так, чтоб бабы с перепугу рожали. Уж они-то да… Твои-то вот серебряные. А мои золотые были, да ты помнишь. Ну что ж… гауляйтеру по должности, по званию положено, наверное, бомбу с золотыми часами… А иногда все же жалко.
– Гауляйтера?
