Тамерлан от меня на расстоянии вытянутой руки. Но я не могу к нему прикоснуться…а он не может прикоснуться ко мне. Потому что под потолком крутится глазок камеры. И Хан, и я знаем, кто за нами наблюдает. Одно неверное движение, и сука поймет или заподозрит что-то, и тогда мы будем обречены. Любое мое движение может выдать нас… а я до боли в суставах, до адской жажды хочу коснуться его рук, его лица. Хочу молить его не винить себя, хочу прижать его к себе и закрыть от всего этого ужаса, в котором мы оба очутились. Видеть и не касаться. Это все равно что пытаться вздохнуть и не получать кислород. И я, как рыба, выброшенная на берег, задыхаюсь в диком желании тронуть хотя бы кончики его пальцев. Но трогать могу только взглядом…и иногда мне кажется, что он этот взгляд чувствует. Смотреть тоже нельзя. Долго. И я смотрю урывками. Пожираю взглядом и отворачиваюсь. Иногда мне невмоготу, и я плачу. Он отворачивается, и я вижу, как сжимаются руки в кулаки, как белеют костяшки пальцев. Но все же рвется ко мне, хватает за горло, вдавливает в решетку нарочито грубо, и наши глаза впиваются друг в друга. В черных безднах отражение моих слез. Он дает их мне увидеть. Наклоняется к моему лицу с адским оскалом и проводит языком по моей щеке, слизывая соленые капли. И только я ощущаю дрожь его огромного тела. Огромная, вся покрытая порезами ладонь грубо трогает мое лицо, шею, сжимает грудь…левую, точнее, под грудью. Он дышит все чаще. И нет, это не возбуждение. Я знаю, что он слушает биение моего сердца, и его глаза все сильнее наполняются влагой. Она больше не сочится по его щекам. Она стоит там на дне черных бездонных измучанных глаз. Это длится так бесконечно быстро. Так невыносимо быстро, что мне хочется закричать от разочарования.

Потом снова швыряет обратно на мое место. И я понимаю, что эта деланая жестокость дает нам возможность тронуть и увидеть друг друга вблизи.

– Что ты там ее лапаешь. Трахни еще раз.

Кулаком по решетке, и наглая тварь затыкается, отпрянув вглубь своей камеры, потому что Хан одним движением большого пальца проводит по своей шее, потом показывает на придурка.

– Ублюдок. – рычит, но уходит и замолкает. Дааа, он умеет разбудить этот дикий животный страх в своих врагах. Достаточно одного взгляда, чтобы те начали трястись от ужаса. Когда-то я и сама его боялась. Теперь эти времена кажутся мне ненастоящими. Наверное, потому что я вижу его с изнанки. Я знаю, какой он внутри, знаю, насколько глубокая его душа, насколько сильно он умеет любить.

Чуть позже ему принесли ужин…ужин победителя на огромном подносе с кучей разных блюд. Фрукты и бутылку с водкой. Поднос поставили у его ног. Прошло время, прежде чем он притронулся к еде. Накинулся жадно с каким-то деланно животным аппетитом, в котором я увидела яростную игру, полное отсутствие желания есть. Потому что я знаю, какой он, когда голоден…а сейчас. Сейчас он создает видимость голода на камеру. Когда доел, двинул поднос ко мне ногой и кивнул на еду. За все это время Хан ни разу не заговорил. Позже по выкрикам из других камер я поняла, что они считают Вепря немым. От одной мысли о еде меня затошнило, и я отвернулась в сторону. Подскочил, схватил за шею и ткнул лицом в поднос, наклонил очень низко. И эта нежная ласка грубых пальцев по затылку, по шее. Ласка-мольба. Просит, чтоб я поела. Просит настойчиво, и я сдаюсь. Ем. Пальцы дрожат от слабости, от пережитого ужаса. Еда стоит в горле, но я все равно ем, потому что он так хочет…

Как же мне хочется закричать, сказать ему, что Эрдэнэ жива, сказать так много, так невообразимо много, что у меня перехватывает горло, и я понимаю, что нельзя. Проклятые камеры все записывают и снимают. Что бы я сейчас ни сказала – может убить нас обоих. И это самая страшная пытка. Албаста невольно опустила нас обоих в кипящий чан с маслом и оставила корчиться от страданий. Она даже не представляет, какую изощренную пытку придумала для нас. И жуткий секс у решетки такая ерунда по сравнению с этим адским молчанием. Я бы многое отдала хотя бы за то, чтобы прошептать его имя.

Иногда наши взгляды встречаются, и я на мгновения тону в его дикой тьме, в его отчаянной боли, которую он не скрывает, когда смотрит на меня. Нет, его глаза больше не мертвы. Но они больны, эти глаза, они полны такого безумия, что мне становится страшно…как же я верну тебя, Тамерлан? Как же я верну тебя из твоего персонального Ада? Если мы выживем, ты позволишь мне спасти нас обоих?

И эти жуткие шрамы, эти следы на его теле. От одной мысли, какую боль ему пришлось вынести, меня бросает в холодный пот.

Глазок камеры отворачивается в другую сторону, и я успеваю на мгновение сжать его пальцы и тут же одернуть руку. Увидеть, как он поднес свои пальцы к губам, и закрыть в изнеможении глаза…Я должна каким-то образом сказать ему…об Эрдэнэ и Сансаре. Но как? Может, написать? Попробовать вырезать ее имя на полу? Когда камера отворачивается от нас, есть пару секунд. Я могла бы попробовать, потом прикрыть это место тюфяками.

На подносе лежит тупой десертный нож. Тянусь за ним, пока глазок камеры снова отворачивается в сторону. Царапнула по полу. Резко повернул голову и одним быстрым движением забрал нож, схватил за волосы и дернул к себе. Смотрит мне в глаза и слегка отрицательно качает головой. Снова швыряет в сторону на тюфяки.

И мне вдруг начинает казаться, что он чего-то ждет. Он напряжен. Я ощутила это, когда он схватил меня за волосы, а я вцепилась ему в плечи, как бы в попытке оттолкнуть, и ощутила под ладонями это сильнейшее напряжение. Что-то должно произойти? Он ведь что-то задумал…Хан не мог просто так прийти сюда. У него есть план.

Когда совершенно стемнело и везде выключился свет, я вдруг ощутила, как к моей босой ступне прикоснулась его ступня. Где-то за тюфяками вне досягаемости камер. И это было самое волнующее прикосновение в моей жизни, самое долгожданное и сумасшедшее. Тереться ногой о его ногу, трогать пальцы друг друга, ощущая, насколько холодные у меня ноги и какие горячие у него. И