Шрифт:
Закладка:
Я привычно оглядел окурки, все одной марки и без следов помады. Один живет.
— Точно не было, — рука Сёмы потянулась перекреститься, но он остановил ее, — зуб даю!
— Сомнительное заверение, учитывая дефицит твоих верхних резцов.
— Чесслово! Я свой последний нож изготовил аж месяц назад! А сейчас только подрихтовал один кинжальчик на днях, да и все…
Сёма прикусил язык, понял, что сболтнул лишнего, все-таки за кустарное изготовление холодняка уголовная ответственность предусмотрена.
Но я сделал вид, что не обратил внимания на его признание, и продолжил:
— Какой такой кинжальчик?
— Всеволод Харитонович мне принес! — с жаром стал рассказывать мастер, чуя, что разговор уходит в удобное для него русло. — Там все легально, гражданин начальник, кинжал этот ему подарили, он старый, как помет динозавра, и оформлен у него, наверное, как-то. Это ж человек-то серьезный.
— И что ты с ним делал, с кинжалом этим? Если старинный… Ты же не реставратор.
Сема сел поровнее и принялся рассказывать, явно садясь на своего любимого конька:
— Оружие — оно уход любит, а его давно никто не обслуживал. Ну так и вот. Заточку на лезвиях подвытянул, скос подправил. Полирнул клинок, обычная работа. Марафету, так сказать, ему навёл.
— Глянь, этот кинжал?
Я достал вырванный Федей из библиотечной книжки листок, где был запечатлен Светлицкий в своем кабинете, а на стене висела реликвия. Светлицкого я обрезал, теперь не было видно, что иллюстрация взята из книжки.
— Вроде, похож… — пробормотал Сёма. — Тут не слишком видно, качество не очень, типографией, что ли, у вас отпечатано?
— Так вроде — или он?
— Да, точно он. Вот, посмотрите, еще камушек этот с ножен отвалился. Инкрустация хренова… Всеволод Харитонович после этого сильно злился. Я говорил, что все исправлю, а он слушать не захотел, сказал, что руки у меня не из того места, и такую работу он доверит лучше ювелиру. Да я бы этот камушек в два счета прилепил на место! У меня и клей есть! Верите? Вот книжки Светлицкий интересные пишет. А в людях, поди ж ты, не разбирается…
— А ты, значит, романы читаешь? Не похож ты на книголюба!
Кондейкин чуть ли не прыснул.
— Да я что? Это Зинка, моя бывшая, один раз книжку его домой притараканила, а я с похмелья был, сам не свой, вот сдуру и принялся читать, сроду ведь такой ерундой не занимался. Последнюю книжку — в школе по программе прочитал, Толстого «Му-му» называется. Жалко зайцев было… А тут как обухом по голове! Бац! И открыл для себя будто мир новый — сыщики, трупы, в общем, милота лютая. Я потом все книги Всеволода этого Харитоновича прочитал, в библиотеку даже записался. На встречу с читателями к нему ходил, там мы с ним и познакомились.
— Ясно… и долго этот кинжал у тебя был?
— Так все выходные и до вторника, а что? Неужели Всеволод Харитонович на меня заявление накатал? За порчу имущества? За камушек этот, прости господи грехи мои, кому он нужон?
Я слегка нагнулся над ним.
— Заявления нет, но о нашем разговоре — никому. Понял? Иначе я ведь вспомню, что за изготовление холодного оружия у нас статья 218-я предусмотрена.
Кустарный мастер похолодел, сжал худые и твердые руки.
— Да я что? Я же не корысти ради! Большим людям ножи делаю… Не уркам каким-нибудь.
— Большим людям, говоришь? Кому, например?
Большинство фамилий, которые мне назвал Кондейкин, мне ничего не говорили. Но я все их записал в блокнот.
Я уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг на зеркале в прихожей увидел перчатки. Вроде обычные, а вроде и нет. Коричневые такие, потертые. Сразу не понял, почему вообще глаз у меня за них зацепился, а потом дошло! Ешкин-матрешкин! Они же замшевые…
— Не думал, Сёма, что ты в таких перчаточках щеголяешь, — ухмыльнулся я, кивнув на находку.
— Да не мои это, — отмахнулся тот с горечью в голосе, — Зинка оставила, чтоб ей пусто было, чтоб у нее гриб на носу вырос и ресницы выпали. Э-эх… Только вот перчатки от нее и остались. Променяла меня, паскуда, на литейщика. Мол, они в горячем цеху больше получают, еще и молоко за вредность дают. Да я бы ей столько бы молока мог купить, харя бы треснула! А вот если придет за ними! Не отдам перчатки, назло ей сам буду носить. Лапища у нее с мою была, мне как раз впору будут.
— Впору, говоришь? — я задумался.
Перчатки, кинжал, Парамонов по соседству… слишком много ниточек ведет к этому пролетарию, простому такому на вид, незатейливо-мужицкого покроя. Но вот как вспомню Берга — студентика-ботана, который оказался Зеленоярским Мясником, так сразу готов любого простачка подозревать.
— Скажи мне, Сёма… А где ты был в ночь с пятницы на субботу?
Глава 16
Елена Петровна сидела на старой продавленной кровати, накрытой потертым клетчатым одеялом с казенным штампом в углу. Женщина всхлипывала и терла дрожащими руками сухие глаза. Слез уже не было.
Маленькая комнатка походила на помещение дачного домика: дощатый скрипучий пол с облезшей кирпичного цвета краской, стены обшиты листами ДВП, выкрашенными по какой-то причине в мрачный серый цвет. В углу — старый буфет из потемневшего дерева. Кровать с железными спинками, единственный табурет, круглый стол с треснутой столешницей — вот и вся мебель.
Женщина потерла запястье, на котором было застегнуто кольцо наручников с выштампованным номером. Второе кольцо продето в конец цепи.
— Теперь я, как собака, — горько вздохнула администратор гостиницы «Север» и в сотый раз потянула ненавистную цепь. Та, брякая тусклым металлом, распрямилась в струну и замерла — на другом конце она крепилась к ржавому штырю, намертво вбитому в стену.
И зачем я села в эту проклятую машину? Почему не поехала на автобусе? Сколько я уже здесь? Сутки? Двое?
Опять послышались всхлипывания. Она с тоской взглянула на единственное окошко, наглухо заколоченное корявыми досками. Среди них притаился огромный паук. Мерзкий, с черным брюшком, он высасывал из пойманной мушки жизнь и смотрел на пленницу всеми парами своих глаз-бусинок.
— Что смотришь? — женщина несколько раз порывалась подойти к окну, ей
