Как я понимаю, Анна тоже очень близка с Амосом – видать, она его закадычная подруга. Можно даже на секунду представить, что вы обе знакомы с ним одинаково близко, интимно, обе так и льнете к нему. Перечитай черновик – кажется, тебе будет любопытно.

Странно это было – совершенно законным образом подглядеть за другой твоей интимной связью. А еще исподтишка насладиться вашим чувством юмора: я считал эту иронию – тонкую и слегка печальную – чем-то исключительно твоим, и вдруг выяснилось, что у тебя есть напарница. Чувствуется, как ваше чувство юмора взрослело, становясь все острее, и расцветало вместе с вами с самого детства, с тех самых дней, когда вы вместе возвращались из детского сада – большая Мириам и малютка Анна… Вообще у вас на двоих – один огромный резонаторный ящик (который ты, конечно, уже не замечаешь). Например, когда ты на этой неделе навещала ее родителей – ее отец играл на рояле, а Йохай вдруг заплакал. Я вспомнил, как ты много лет назад рыдала, сидя рядом с Анной на концерте Бронфмана[24], – и вдруг прочитал, что, когда Анна родила сына, Амос через наушники дал ей послушать концерт Рахманинова, и все вокруг заплакали – я не понял почему – врачи, акушерка, младенец, и вы с Амосом. Все эти слезы, смех и музыка текут в вас обеих.

Скажи, я ревную?

(Ибо я вдруг понял, что это первое любовное письмо, полученное мною от тебя.)

Яир

3.9

По поводу Эммы Кёркби и твоих слов о том, какие эмоции вызывает в тебе ее голос, по поводу этого самого глубокого и полного «переплетения» счастья и печали, этого «сердца, разбитого счастьем».

Когда я услышал, как ты говоришь с Анной, то есть когда я сумел обнаружить кое-что в твоем голосе, записанном на бумаге, я подумал – о том, что иногда, когда мне удается сквозь слова расслышать твой голос, я ощущаю, как разбухаю от слез, прокладывающих себе путь наружу. Этот внутренний голос мне незнаком, я не знал его до встречи с тобой.

Сердце, разбившееся от счастья? Не уверен. По-моему, этот голос разрывает меня на части. Голос невеселый, немного истерический, готовый разрыдаться. Так скулит собака, ошалев от звуков дудочки. Он исходит из меня словно вопреки моей воле (так бывает, когда нечто ужасное вдруг приковывает твой взгляд). Он до того изводит и терзает меня, что порой я срываюсь на тебя – например, когда ты писала мальчику, которым я некогда был.

Добавь и это тоже к «настройке инструментов».

8.9

Нет, я не знаю, как я себя сейчас чувствую! И – после такого удара – меня бесит твой сострадательный, обеспокоенный (и самодовольный) тон.

Нечто похожее я почувствовал, когда ты забрала у меня свой дом, столь проворно перечеркнув все, что некогда подарила мне. Но это, конечно, не идет ни в какое сравнение.

Сейчас я пишу тебе с трудом. Я не понимаю тебя, Мириам. Да и не хочу понимать в данный момент. Скажи, как ты можешь без предупреждения нанести мне такой удар?

Впервые за всю историю нашей переписки я почти в ужасе. Не оттого, что ты рассказала. То, что ты рассказала, кажется мне дурным сном. Может быть, я несколько дней не буду тебе писать. Мне нужно немного времени.

И ты, пожалуйста, не пиши.

9.9

Я не в силах оставаться с этим наедине.

Однажды, в армии, я стоял на посту и читал – тайком, до смерти боясь, что меня поймают, – роман «На маяк». Помню, я вскрикнул, как ошпаренный, позабыв об осторожности, когда дочитал до начала второй части; и от боли, конечно, тоже, но главным образом – от злости на Вирджинию Вулф, которая сообщила мне – между прочим, в скобках, – что моя возлюбленная, прекрасная миссис Рэмзи, «умерла прошлой ночью, довольно внезапно».

Но это и близко не стояло с тем, что я чувствовал, когда у меня в руках было твое письмо. Хорошо еще, что я был один, в машине, на стоянке, пока читал его.

Что ты хочешь от меня услышать? Что ты опять меня ошарашила? Что я был вне себя, потому что так в подобных случаях не поступают? Не знаю. А с другой стороны, чем больше часов проходит, тем очевидней для меня, что и на этот раз ты проявила большую преданность нашему безумному договору, чем я, и что на протяжении всех этих месяцев ты делилась со мной плодами своего воображения, верила в них, «проживала» их со всецелой и безраздельной верностью – а я и представить не мог, что так бывает, что так можно. Это превосходит все водные аттракционы под поливалками, на которые я отваживался.

Но это больно. Болит как от удара в живот. И теперь всякий раз, перечитывая письмо, попавшее ко мне якобы по ошибке —

Что еще расскажешь мне вот так, своим оригинальным способом?

10.9

Не перестаю думать о том, как ты продолжаешь беседовать с ней. Одновременно и по-светски, и по душам. Даже в самом первом своем письме ко мне ты цитировала ее. Брала с собой почти в каждую поездку. Уже десять лет, как она мертва, а ты вновь и вновь воскрешаешь ее, день за днем.

Сколько лет было отпущено вам вместе? В смысле, с тех пор, как она подошла к тебе в детском саду «Лушка» и пообещала тебе дружбу навсегда, и до того, как ее «навсегда» закончилось? Двадцать? Двадцать пять?

А что случилось ребенком? Он появился на свет? Хотя бы он пережил эти роды (и фигурирует ли в этой истории отец)?

Я даже не совсем понимаю свою реакцию, глубину потрясения. Я ведь не знал ее при жизни, только по твоим рассказам. В определенной последовательности слов. Маленькая женщина, веселая и острая на язык, смелая, с открытым сердцем (огромная соломенная шляпа, заячья губа, и вся она – языки пламени).

Почти всегда, рассказывая о ней, ты сравнивала ее с птицей.

Теперь я, кроме прочего, понимаю, насколько ты одинока. Да, несмотря на всех этих твоих друзей, на рой окружающих тебя мужчин и подруг из мошава и с работы. Несмотря на Амоса. Дружба, подобная той, что связывала тебя с Анной, подобное единство душ возможно, наверное, только раз в жизни.

Было бы глупо утешать тебя теперь. По правде говоря, сдается мне, что я сам нуждаюсь в утешении, ведь мне об этом сообщили только позавчера. Уже много лет я не чувствовал такого. Будто умер близкий человек. Обнимаю тебя.

Яир

10–11.9

А может, я и вовсе не понимаю тебя. Может, ты совершенно не такая, как я себе представляю? Ведь я всего лишь подсматриваю за тобой в щель и сочиняю рассказ, который, возможно, полностью плод моего воображения? (А что – не воображение? То, что мое тело говорит тебе в этот миг.)

А еще есть у меня ощущения, что в любом твоем рассказе о себе – даже в том, где сперва мне почудится глубинное противоречие, и в том, который поразит меня несвойственной тебе жестокостью, – оглядываясь назад, я разгляжу твою верность себе, превращающуюся во внутренний закон.

У тебя со мной тоже так? (Кажется, нет.)