– Не спрашивай! Помолимся, я счастлива. Может, не продлится счастье, но в эти минуты моё сердце переполнено! Помолимся!

Весь ряд законов маркграфа был рядом ошибок, вытекающих из совершенного незнания положения страны; не мог он понять его сам, потому что никогда не был с ним в тесных отношениях, как много ещё подобных так называемых государственных мужей, он сделал себе фальшивое представление, от которого великое тщеславие отступить ему не давало. Льстецы, окружающие его, не имели отваги вывести из ошибок. Маркграф, не допуская, чтобы мог ошибаться, вёл свою систему всё острей в убеждении, что ей подчинит страну.

Согласно его понятиям, горсть революционеров, социалистов, демократов терроризмом правила над Польшей, нужно было её, similia simiibus, терроризмом также победить. В Брюловском дворце заблуждались даже, что маркграфский деспотизм приводил к результату, высматривали счастливые симптомы, считали количество увеличивающихся цилиндров на головах, считали всё большую толпу обращённых на вечерах по понедельникам. Между тем всё спешно летело к неизбежному взрыву. Мы тут скажем правду, что подлинные русские, которые также не терпели Велопольского, как поляки, и завидовали его временной власти, очень потешно подозревая его даже в отношениях с революционерами, ясней видели вещи и катастрофу предвидели заранее. Им было срочно самим, засучив рукава, взяться за ремесло палача, облизывались на жестокости и добычу. Действительно, странное было положение и страны, и правящих в эту минуту перехода, которую можно назвать правлением Велопольских.

Во главе – великий князь, мечтающий потихоньку о секундогенитуре, маленьком тронике, основании династии, дворе и т. д., но боящийся Петербурга и старающийся скрыть свои благие надежды. Делали уже даже позолочённый трон, который где-то медник показывал любопытным в Париже; великая княгиня пробовала допускать до целования руки с целым церемониалом, использовавшимся на королевских дворах; новорожденного сына хотели окрестить так, чтобы его имя при необходимости могло легко переделаться на польское; назвали его Вацлавом, а мамку одели в народные цвета! Этой, однако, фантазией, довольно смешной, народ вовсе не думал воспользоваться, несколькими годами раньше всё это обратилось бы, может, иначе, теперь полумеры были как тёплая вода в тяжёлой болезни, требующей лекарства. Хоть есть очень сомнительной вещью, искренне ли князь был со своим ментором, ментор, однако же, о некоторых из этих фантазий догадался, а, может, над ними насмехался. В Петербурге и Москве каким-то инстинктом, казалось, предчувствовали предательство, какого ещё не было и, некогда популярный Константин постепенно сошёл на ненавистного. В тех людях, которых Маркграф выбрал себе для сотрудничества, ища скорее послушные инструменты, чем большие способности, не нашёл он бездеятельных служек, каких иметь ожидал. Что было более значительного между ними и ясней видящего, сопротивлялось, старалось отвернуть грозное будущее, когда начальник с упорством маленьких людей, которые рады бы походить на великих, толкал, ничем не испуганный, дальше. Слепота государственного мужа была по-настоящему непонятной. Но, окружённый кругом избранных им сторонников, никогда их глазами не преследовал, никогда не догадывался, совершая гигантские ошибки, что мог ошибаться. Расположение страны, если не полностью, то, по крайней мере, наиболее близко олицетворял пан Анджей. Этого человека, представляющего любовь родины совсем не революционным способом, спокойным и достойным, интрига пожелала удалить, избавиться от него. Кто знает страну, признает, что удаление Замойского, который своей важностью притормаживал горячку молодёжи, послужило больше революции, чем правительству. Нужно такого незнания характеров и пыла, как московского, чтобы в пане Анджее усмотреть революционера. Маркграф также плохо его знал, а вдобавок завидовал в честно заработанной славе и популярности. Ему казалось, что, притянув к себе уже нескольких человек из давних приятелей и соратников Замойского, остальных также вынудит прийти к себе, когда его не станет.

Когда Маркграф, обставленный жандармами, вынужденный сидеть как узник и как узник ездить, мечтал о покорении страны, в конце концов рассчитывая на эту недостойную проскрипцию, которая звалась мобилизацией, страна между тем, хоть видела, как ужасна была борьба, что её ждала, чувствовала её неизбежность. Многие думали, что мы падём победителями, но в этой последней жертве была та великая мысль, что лучше, чтобы десятивековая Польша разлилась в кровь, чем рассыпалась в гной. Когда в брюловском дворце мечтали, уговаривали и вынуждали к развлечению, пропагандировали сбрасывание траура, говоря всегда о горстке возмутителей и неприятелей порядка, те, что действительно имели влияние на страну, одни знали, как тяжело было вызвать задержку взрыва. Действительно, великое число более созревших людей находило, что надлежало ждать, решить сначала крестьянский вопрос, в конечном счёте, приготовиться лучше и использовать эту минуту перемирия для приведение в порядок силы; но последние события, гнёт, тысячные унижения родили уже такое сильное и неудержимое чувство, что рассудок преимущество над ним иметь не мог. Все действия тех, что стояли у руля, ограничивались приобретением времени, торможением борьбы не чем иным, как обещанием. Между тем в предвидении её было необходимо дело объединения народа, которое в обычных условиях требовало бы века, стараться исполнить в короткое мгновение, какое ещё отделяло от смертного боя; поэтому было очень много дел, и такие люди, как Кароль, деятельные и неустрашимые, слишком были нужны делу. Уже в это время революционные действия, поначалу инстинктивно направленные из разных очагов, начали соединятся в одно, и та чудесная организация, которая должна была стать народным правительством, сетью людей доброй воли охватила всю страну. Легко догадаться о причинах, из-за которых ещё сегодня в этом предмете можно поведать не много.

Мы охватываем только одну образную сторону этой истории, изображении которой будет когда-нибудь представлять для историков большое значение.

В первые минуты после своего освобождении, хоть вынужденный ежедневно скрываться и бояться за себя, Кароль почувствовал всё счастье свободы, после глухой тишины и бездействия тюрьмы движение и жизнь были для него удовольствием. Немного изменив физиономию стрижкой и бритьём новым способом, с небольшой осторожностью мог он ходить по Варшаве, а так много нашёл дел, что не имел свободной минуты. Хотя его заключение не продолжалось долго, он удивился, убедившись, насколько изменилось положение в это короткое время, должен был несколько дней посвятить оценке изменений, какие тут произошли. В революционные времена часто одна минута преобразует физиономию активистов и проясняет вещи поначалу ещё тёмные и непонятные.

В минуты, когда народ собирался приступить к борьбе, очень шла речь о том, чтобы ни у руля, ни в его лоне не разрывались собственные силы в противоположных направлениях. Значение было немаленькое. Мы можем признаться перед собой, что никогда избыточным согласием и слепым послушанием не грешили. Был великий страх, как бы и сейчас дело не развалилось под