храброго духа по отношению к странным положениям, в какие бросала его судьба, мгновениями он чувствовал себя расстроенным и боязливым. Нужно было более сильного, чем иные, мотива общественного блага, для которого должен был работать, чтобы собрать отвагу на побег, который всегда унизительный. Это отступление перед опасностью есть отвратительным для душ, привыкших к правде и ясным дорогам. Но мог ли он поступить иначе? Не бежал от страдания, явился на приказ своей власти, которая давала ему знать, что в нём нуждается и никем заменить не может. Однако же все приготовления к этому опасному шагу наполняли его каким-то отвращением, были ему неприятны, как фальшь, которой гнушалась его душа. Сотни раз говорил себе, что лучше, может быть, было остаться, переносить мучения и пойти с поднятым челом хотя бы на эшафот. На него нажимали, однако же, и он должен был быть послушным.

Томашек, разносящий утренний кофе, неизвестно, под каким предлогом, надел на себя два солдатских плаща и один из них вместе со всякими приборами этого костюма, шапкой, ботинками и т. д., лежал уже за печью. К вечеру нужно было подстричь бороду так, чтобы только не казалась недавно выбритой, подрезать усы, а на кровати, на всякий случай, если бы кто заглянул, сделать из соломы, взятой из лежанки, макет, повёрнутый к стене, который должен был на некоторое время изобразить узника. Во время приготовления Никифор был на страже, а пополудни в минуты побега он должен был спросить стоящего в коридоре солдата, когда узнику дадут знак для выхода. День иногда тянулся лениво, то снова летел как стрела, казалось, что на приготовления не хватит времени. К обеду, принесённого солдатом, он не коснулся, желая быстрей от него отделаться, после обеда должно было свершиться дело жизни и смерти, свободы или виселицы.

К счастью, небо было по-прежнему хмурым, время дождливое и мрачное. Предвидели тот случай, что выносящего ведро с водой Кароля может кто-нибудь из офицеров встретить и спросить, а так как он не знал ни слова по-русски и выдал бы себя голосом и акцентом, Томашек посоветовал обвязать грязной тряпкой (обязательно грязной, чистая показалась бы неправдоподобной) лицо, якобы от боли зубов. Ведро должно было стоять в конце коридора. На случай вопроса в воротах, украденный листок в позволением выхода был под рукавом одежды Кароля. Всё казалось обдуманно наперёд, предвиденно и рассчитано.

Как-то сразу после вынесения еды Кароль начал довольно трудную работу укладывания этого манекена, который должен был его здесь заменить.

Но едва он за это взялся, а дело шло очень неловко, в коридоре послышался звон. Кароль должен был как можно скорее всё побросать, и через минуту вошёл плац-комендант поглядеть узника. Всё казалось потерянным, потому что достаточно было увидеть мундир, лежащий за печью, тут же раскрылись бы намерения этого смелого побега или пробудилось подозрение. Солому, вынутую из топчана, даже не было времени уложить, и когда комендант показался на пороге, Кароль был ещё занят около своего ложа.

Офицер стражи и плац-адъютант сопровождали коменданта, который, войдя поглядеть камеру и узника, сначала на него накинулся, как смеет тут у себя делать такой беспорядок.

Хотя Кароль был убеждён, что, согласно обычаю, осматривая все углы комнаты, он найдёт одежду, и весь план, так деятельно организованный, провалится, нужно было до конца сделать его обманом. Поэтому он обернулся к кричащему офицеру и сказал спокойно:

– Хотел себе перестелить ложе…

– Ты знаешь, что тут ничего трогать нельзя? – закричал грубиян, топая ногой. – Тебе нужны пух и перины? Если ты болен, просись в госпиталь.

– Очень извиняюсь, – отозвался мягко Кароль, – я не знал о предписании.

Русский, показав сперва грозную мину, подобрел, спросил узника, не нужно ли чего, или не хочет ли пожаловаться на что-нибудь? А когда получил ответ, бросив взгляд на помещение, к счастью, только что-то пробормотал адъютанту, попрощался и вышел со всей своей свитой.

Если бы не эта разбросанная солома и не этот гнев, кто знает, не посчитал бы он нужным осмотреть комнатку, а тогда мундир бы не скрылся от его взора.

Хотя всё уже миновало, Кароль считал всё дело провалившимся, ему казалось, что, по крайней мере, в этот день думать о побеге нельзя. Он сел, вытирая с лица холодный пот, когда вошёл, а скорее, выглянул быстро из-за двери Никифор, и движением поторопил к поспешному сбору.

Поэтому Кароль снова начал работы возле макета и кое-как ему удалось его уложить, покрывая одеждой, которую обычно носил, но голова оказалась чрезмерно трудной для создания. Из смятой соломы невозможно было сотворить правдоподобной головы и бельё, используемое для этой цели, не много помогло. Кароль, присматриваясь к своей работе, чувствовал, что по этой одной части узнали бы фальшь. Он, однако же, утешался той надеждой, что не все русские офицеры могут чувствовать правду. Поэтому пришлось спешно переформировывать и преобразовывать, потому что лёгкий стук в дверь камеры или троекратный кашель должны были объявить о подходящей поре для выхода. Кароль, которому Никифор дал маленький осколок зеркальца, довольно неплохо срезал бороду, хоть в поспешности тупыми ножницами в нескольких местах волосы вместе с кожей выстриг; надел потом плащ, немного тесный для него, ботинки, шапку и, когда взглянул в зеркало, сам себя не узнал, так изменился. Это придало ему немного храбрости, что и другие, может, не узнают в нём узника.

Он уже давно был готов и ждал только у двери, но этого ожидаемого знака было не слышно. Думал даже, что возникло какое-нибудь препятствие и хотел уже раздеваться, когда в коридоре послышался кашель, раз, другой и третий. Он невольно вздрогнул на этот пароль.

Выждав минуту, он мимовольно отомкнул дверь, выскользнул, закрыл её за собой, а когда почувствовал, что в коридоре, его глаза как бы заволоклись туманом. Кровь вдруг ударила в голову, на мгновение он был уверен, что упадёт и дальше сознательно управлять собой не сможет. Повернул голову и увидел за собой Никифора, который задержал стражу и о чём-то её расспрашивал. Нужно было как можно спешней воспользоваться этой диверсией, но Кароль забыл в какую сторону за стоящим ведром ему велели направиться, и вслепую бросился вперёд. К счастью, его ноги тряслись и он был вынужден идти медленным шагом, хотя хотел убежать как стрела.

Коридор, полный пронумерованных дверей, довольно тёмный, тянулся долго, а в конце его видна была дверь и ходящий перед ней часовой. Здесь, вероятно, должно было стоять наполовину пустое ведро, которое Кароль должен был взять и вынести с собой. Но дорога до выхода