– Всё-таки должен бежать за границу.

Млот улыбнулся, пожимая плечами.

– Он? Ни за что на свете он не оставит города. Говорит, что только ради этого он согласился на побег, чтобы тут, где он наиболее нужен, работать.

– Но тут каждую минуту выследить и схватить могут!

Млот опустил голову.

– Уж вы, пани, пожалуй, сможете его убедить, что равно с пользой делу он может служить за границей; я этого не предприму.

– Не знаю, сумею ли я это достичь, но можешь быть уверенным, что буду над этим усиленно работать, если бы я только могла его увидеть.

Млот улыбнулся и посмотрел на неё со странным выражением, которое испугало Ядвигу и заставило её задуматься. Поскольку, казалось, угадала по его взгляду, что это свидание с Каролем, в котором сомневалась, было неожиданно близким. Не могла этого понять, ибо не допускала, чтобы Глинский в эту минуту решился заглянуть в дом, в котором его прежде всего могли искать. Почти испугалась, когда Млот указал ей глазами дверь направо, ведущую в боковой покой. С поспешностью побежала к ней и на пороге уже увидела Кароля, стоящего у стола над альбомом, такого спокойного, как если бы возвращался с какой-то забавы. Лицо его было осунувшимся и изменившимся, если может быть, теперь более красивое, потому что более серьёзное и суровое. Какое-то спокойное выражение грусти всё его обливало; на лице была полуулыбка тихой резигнации, которая с высоты смотрит на мелкие радости и страдания света.

Ядвига подбежала к нему, вытягивая дрожащую руку.

– Ради Бога, – воскликнула она, – годилось ли? Годилось ли приходить сюда, где любая безрассудная болтовня человека выдать вас может?

– Дорогая пани, – сказал с чувством прибывший, – старым обычаем, возвращающиеся из неволи несли свои кандалы, чтобы повесить их перед алтарём, проезжая перед костёлом, я уже вздохнул с благодарностью к Богу, но мне следовало ещё прийти сюда к моей избавительнице, дабы ей поведать хоть одно слово благодарности. В этом одном слове, верь мне, пани, заключается много: благодарность, поклонение, честь, наконец, чувство, на которое, может, слов нет в языке.

– Но я, имею или не имею на то право, сначала буду с вами ссориться. Что за мысль? Как можно было на минуту допустить, чтобы тут остаться. Вы должны немедленно бежать. Не скажу, что я этого требую, так как, что бы это значило? Но ваши приятели, те, что умеют вас ценить, требуют, просят, вынуждают.

– Прошу прощения, пани, – сказал Кароль решительно, – этого быть не может; не будем говорить даже о том. Если бы речь была о моём спасении для того, чтобы откуда-то из-за границы страны смотреть на то, что тут делается со сложенными руками, никогда не решился бы на эту страшную вылазку. Ежели я это сделал, то только, чтобы вернуться к работе, разделяя все её опасности.

– Но смилуйся! Рассуди, что любой прохожий, что тебя узнает на улице, может невольно выдать, а тогда…

– Тогда меня может встретить то, что каждого другого спокойно проходящего по улице, – сказал Кароль. – Сегодня все мы виновники в их глазах; нет выкупа без жертвы. А когда мы узнаем потребность в ней, годится тянуть к самопожертвованию других, щадя себя?

Ядвига молчала, какой-то шелест испугал её, она только с чувством проговорила:

– Иди, пан, боюсь, поговорим ещё об этом, но, ради Бога, спрячься и избавь своих приятелей от суровых мучений, которые уже однажды перетерпели.

Кароль тут же вышел, а Ядвига вошла в залу с таким изменившимся лицом, что Альберт, который с ней говорил минуту назад, несмотря на небольшую догадливость, открыл в ней какую-то тайну.

– Если бы я не считал вас за одну из тех жриц правды, которые никогда в плаще фальши не ходят, я сказал бы, что вы скрываете какую-то тайну чрезвычайного значения, с той неловкостью честных людей, у которых невольно всякое впечатление выпрыскивается через лицо и глаза; минуту назад вы были странно неспокойной и разгорячённой, теперь кажетесь величественно счастливой.

Ядвига поглядела на него с улыбкой.

– Ты думаешь, – сказала она, – что на человеке только огромные дозы счастья и боли так отчётливо проявляются, часто гомеопатичная капелька, воспоминание, надежда, предчувствие так изнуряют физиономию человека, как самый страшный сердечный ураган.

– Да, – ответил Альберт, – но это обычно происходит на тех лёгеньких водах, которые любой ветер волнует, глубины океана стоят спокойно часто даже при вихре. А вы в моих глазах есть океаном.

– Помилуй, граф, если бы нас кто-нибудь рядом слышал, подумал бы, что мы повторяем сцену из мольеровских Les precieuses ridicules[12]. Скажу тебе прямо, что это великое впечатление, которое ты читал не раз на моей физиономии и я находила у моих подружек, всё-таки при глубоком изучении причин оказывалось, что в отчаяние приводил разбитый горшок, а в экстаз – муслиновое платьице.

– Всё это правда, – сказал Альберт, – но нас этим не введёте в заблуждение. Я не великий физиономист, но вам так трудно даже благочестивую ложь сказать, что я поклялся бы, что вещь великой важности.

Ядвига повернула разговор на иной предмет, когда затем отворилась дверь и Эдвард, который вышел часом ранее за какой-то книжкой, вернулся с ней в салон с физиономией человека, которому нужно срочно рассказать большую новость.

– Прошу прощения, – сказал он Ядвиге, – что я так нескоро вернулся, во-первых, потому что Кинета ни у Гребетнера, ни у Сеневальда не нашёл, настоящей случайностью он очутился у Натансона, во-вторых, столкнулся невольно с какой-то дивной историей, которую в эти минуты передают из уст в уста по городу. Думаю, что это сказка, потому что известно, сколько их сейчас кружит, но, несомненно, основанная на каком-то реальном событии.

– Что же это? – спросила Ядвига.

– Как бы повесть из тысячи одной ночи. Известно, что такое цитадель, между тем, говорят, что из неё сбежал какой-то важный политический заключённый самым удивительным на свете способом, что убил охраняющего солдата, переоделся в его одежду, вышел, неся остатки обеда, и счастливо ускользнул.

Ядвига сильно зарумянилась, но, занятая с опущенной головой Кинетом, не дала узнать по себе волнение. Она чувствовала, что взгляд Альберта должен был её искать, а может, угадать всё.

Эдвард с детской многословностью повторял, что только слышал на улице; неумелые и повторенные подробности побега, допущения со стороны узника и т. п.

К счастью, было уже довольно поздно и гости постепенно начали расходиться, оставляя Ядвигу один на один с тёткой. Слёзы радости, долго сдерживаемые, бросились из её глаз, а достойная тётя, видя её плачущей, подошла к ней не в состоянии