– Тот, твой друг из старой школы, вечно забываю его имя. Несчастный такой, – добавляет мама и взмахивает рукой.

– Ах, ты про Томаса.

Сердце у меня падает. Какая же я глупая! Ну конечно, Вальтер не пошел бы искать меня здесь.

– Точно. Томас. Что с ним стало после той… той жуткой истории?

– Ты о его отце? Дядя выгнал их с матерью из дома. Они жили у него, родители Томаса и все дети, семь человек. Они перебрались в Плагвиц. Томасу пришлось бросить школу и пойти работать. Теперь он ученик на фабрике.

Мама цокает.

– Ну что ж, он выкарабкался. Да и вид у него стал лучше: видимо, теперь он регулярно моется и хорошо питается. А то, сколько я его помню, он всегда был такой заморыш.

Значит, приходил не Вальтер.

Это был Томас. Всего-навсего.

Какое ужасное разочарование! Перо в маминой руке снова шуршит по бумаге. Я подхожу к дивану и сажусь, поджав под себя ноги.

– Тебе очень не хватает Карла?

Мама вздыхает.

– Если бы мне отрубили правую руку, я бы и то меньше мучилась, – с тоской отвечает она. – В доме без него так пусто и тихо. – И вдруг улыбается мне. – Хорошо, что у меня есть ты.

Неожиданное проявление материнской нежности согревает мою душу не хуже, чем миска горячего супа в промозглый день. Я вспоминаю о том, как все было раньше, когда мы еще не переехали в этот дом. Когда мама еще не была так занята своей благотворительностью, еще не стала луной на папиной орбите, далекой и недосягаемой для меня.

– Но ничего не поделаешь, – говорит она, – такова жизнь. Мы растим сыновей для того, чтобы отдать их миру. В этом главный смысл.

– А дочерей?

– А дочери и так всегда с нами, – смеется мама. – Конечно, дочь может вырасти и начать жить отдельно, но она все равно рядом, воспитывает вместе с родителями внуков, а когда родители стареют, начинает заботиться о них.

– Но что, если я захочу переехать в другой город? Или выйду замуж за человека, который будет жить далеко от вас? Ты же тоже так сделала?

– Но этого не будет. Да и зачем это тебе? – спрашивает она, слегка наморщив лоб.

– Мне хочется посмотреть мир. Найти себе дело, интересное и полезное, а не просто быть чьей-то женой и рожать детей.

Мама бросает на меня испепеляющий взгляд:

– Что может быть важнее для женщины, чем быть женой и матерью? К тому же ты знаешь, папа не хочет даже слышать о том, чтобы ты работала. Работать – это не для такой девушки, как ты, а уж слоняться по миру – тем более.

– А ты тоже хочешь для меня такой судьбы, мама? Чтобы я вышла замуж молодой и подарила тебе кучу внуков?

– Больше всего я хочу, чтобы ты была счастлива, Хетти, – отвечает мама, глядя в окно на усыпанный желтыми листьями газон. – Но не важно, что думаю об этом я, и не важно, что думаешь и чего хочешь ты. Важно то, что мы, женщины, должны исполнять свой долг. Все. Сначала перед фюрером. Затем перед отцом. А когда-нибудь и перед мужем. Тебе уже почти шестнадцать, Хетти, так что вряд ли мне нужно объяснять тебе такие очевидные вещи.

Мамин взгляд по-прежнему устремлен в окно, но я не столько слушаю ее, сколько рассматриваю ее профиль. Всегда такая уравновешенная, воспитанная, элегантная, мама редко высказывает свое мнение о чем бы то ни было. Глядя на нее, кажется, что она продолжение папы, а не самостоятельный человек, и не верится, что у нее может быть свой, независимый от него, взгляд на вещи.

Но что скрывает этот фасад? Смогу ли я найти обходной путь, чтобы проникнуть сквозь него к моей настоящей маме?

– Ты славная девушка, Хетти. – Наконец она отрывается от окна и поворачивается ко мне. – Ты умная, вдумчивая, но тебе еще многому надо научиться. Например, помалкивать, когда разговаривают мужчины, держать себя в руках, контролировать свои порывы. В наше время в женщинах ценятся именно такие качества. Но вот кто бы тебя полюбил, так это моя покойная маман. – И она улыбается, вспомнив бедную бабушку Фабьенну, которая умерла давным-давно. – Но тут же встряхивает головой. – Все, Хетти, потом. Я и вправду ужасно занята. – И она возвращается к письмам, а наш разговор прекращается.

Папа звонит сказать, что садится на четырехчасовой поезд и после пяти тридцати будет в Лейпциге. Тут же звонит еще и Томас – спросить, как я себя чувствую и не хочу ли сходить в кино.

Нет, мне не лучше. Нет, как-нибудь в другой раз.

На самом деле я решаю пойти встречать папу.

Чем ближе к вокзалу, тем больше на улицах людей, быстро идти не получается. Так что, когда я оказываюсь в главном вестибюле, табло показывает, что папин поезд уже пять минут как прибыл. Я вглядываюсь в сплошной человеческий поток, втекающий в здание вокзала со стороны платформ, но разглядеть в нем знакомое лицо невозможно. Папу я так и не нахожу.

Смирившись, я отдаюсь на волю толпы. Та выносит меня из здания вокзала наружу, а затем медленно несет к центру. Прямо у универмага «Бройнингер» я вдруг обнаруживаю, что у меня развязался шнурок, и наклоняюсь, чтобы его поправить. В витрине, перед которой я стою, выставлены зимние пальто – новинки грядущего сезона. Цвета совсем не яркие, даже наоборот, тусклые: в основном серый и синий, зато силуэты приятные; линии отчетливые, по фигуре: широкие пояса подчеркивают узкие талии.

Выпрямившись, я поворачиваюсь к витрине спиной и вдруг всего в паре метров от меня вижу папу. Его взгляд устремлен в мою сторону, он улыбается, даже смеется. Вид совершенно счастливый: лицо беззаботное, даже морщинки, кажется, разгладились – совсем другой человек. И тут я понимаю, что смотрит он не на меня. Он смотрит на женщину, которая стоит передо мной. Я уже открываю рот, чтобы окликнуть его, как вдруг он обнимает ее обеими руками. Пару мгновений они стоят неподвижно, в тесном объятии: лбы соприкасаются, взгляды слиты.

В горле у меня пересыхает, и я невольно пячусь к витрине. Перед глазами все плывет. Мир вдруг делается глухонемым, как старое кино. Я вижу только их: папу и эту женщину, они обнимаются. Но вот она делает шаг в сторону, и я вижу то, чего не заметила раньше: девочку, совсем маленькую, двух или трех лет от роду. Сидя верхом на бедре у матери, малышка смотрит прямо на меня через ее плечо. У нее громадные голубые глаза, светлые волосики, тонкие и мягкие, словно шелк, локонами обрамляют ангельское личико.

Папа что-то говорит женщине, но что – я не слышу. Потом он обращается к девочке. Та перестает смотреть на меня и тянется к нему. Он нежно берет ее на руки.

Странно, что папа захотел подержать чужого ребенка. Он ведь равнодушен к детям. Меня, например, он вообще никогда не обнимал – ну, может быть, пару раз за всю жизнь.

Тем временем пухлые ручонки девочки обхватывают папу за шею, она шепчет ему что-то в ухо и хихикает. Не всякий ребенок будет вести себя так со взрослым. Похоже, они двое хорошо друг друга знают.