Шрифт:
Закладка:
Мое сердце пропускает удар. Второй.
– Ты ошиблась, – говорю я, и наши взгляды скрещиваются. – Я не была сегодня в «Саламандере». Что я там, по-твоему, забыла?
– Очень странно. – Ингрид сводит брови. – Я готова была поклясться, что это вы.
– Нет, не я. Может, девушка, похожая на меня. Со мной одна такая училась, Фрида. У нее были почти такие же волосы. Может быть, ты ее видела.
Заведя одну руку за спину, я крепко вцепляюсь в книгу. Ингрид снова поворачивается к огню, чиркает спичкой и, прикрывая огонек ковшиком сложенной ладони, поджигает бумагу.
Еле дышу: грудь свело так, что всерьез боюсь задохнуться.
– Я была с БДМ, мы ходили в поход за городом, – вру я, не моргнув глазом, хотя знаю, что моя ложь шита белыми нитками.
Горничная садится на пятки, наблюдая за тем, как занимается в камине огонь. Он быстро пожирает газету и с аппетитом принимается за дрова.
Ингрид встает, берет ведро, газеты и поворачивается ко мне:
– Что ж, значит, я ошиблась, фройляйн. Сглупила. Если огонь погаснет, позвоните мне. Погода сегодня ветреная, я уж с камином внизу так намучилась.
– Хорошо. Спасибо.
И мы делано улыбаемся друг другу.
Ингрид выходит из комнаты, а я остаюсь один на один со своими мыслями. Ломаю голову, когда именно она нас видела. Узнала ли Вальтера? Он ведь много лет не приходил в наш дом и сильно изменился за эти годы. Ну хорошо, допустим, она его узнала. Знает ли она, что он еврей? Вот что главное. Я пытаюсь вспомнить, был ли когда-нибудь случай, когда мы с Карлом или с родителями говорили о национальности Вальтера, но не могу. Мысли разбегаются. А вдруг она следила за нами и после магазина и видела, как мы ходили к синагоге? И даже как мы целовались потом? Иначе с чего бы ей говорить про какую-то там «любовь»? Или все так очевидно? Я начинаю вышагивать по комнате. Что, если Ингрид начнет наводить справки, а потом расскажет все маме? Может, надо было придумать что-нибудь другое? Но поздно, что сказано, то сказано. Главное – и дальше говорить то же самое. В конце концов, она сама сказала, что ошиблась, и еще вопрос, кому поверят на слово – мне или ей. Я запихиваю книгу под матрас, туда же, где лежит мой дневник.
Мне вдруг вспоминается последний урок с герром Мецгером, когда он рассказывал нам о том, как он рад, что закон от 1935 года «О защите германской крови и германской чести» наконец-то начали исполнять. Этот закон спасет немецкий народ от заражения бациллой еврейства. До того как в 1933 году к власти пришел Гитлер, тело нашего народа терзала жестокая болезнь. Теперь нам, по крайней мере, удалось избавиться от инфекции. И мы вернем себе расовую чистоту. Вот почему наказание за сношения с евреями будет жестоким. Осквернение крови – тяж кое преступление.
Ох, Вальтер, что же мы с тобой натворили?
Страшно болит голова. Толстая черная змея проникла в череп, давит и месит мозг так, что хочется кричать. Мучения начались еще утром и с тех пор только усиливались, так что к обеду я не выдержала и, извинившись, ушла к себе.
Сегодня утром мы должны были встретиться у моста с Вальтером, но вчерашний разговор с Ингрид всю ночь ворочался у меня в мозгу, так что мне не хватило смелости пойти.
И все же при мысли о том, что он вернулся к себе на Гинденбургштрассе, не зная, почему я не пришла, у меня перехватывает горло. Вальтер наверняка беспокоится. Может быть, даже думает, что после нашей отчаянной вылазки в город я больше не хочу его видеть, и не придет к мосту в следующее воскресенье. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок; то задремываю, то просыпаюсь.
Черт бы побрал эту головную боль, и черт бы побрал Ингрид! Когда через пару часов мне становится немного легче – ощущение того, что череп вот-вот лопнет, прошло, только немного поламывает в висках, – я спускаюсь вниз и застаю маму в гостиной. После отъезда Карла она стала такой рассеянной и задумчивой, словно он забрал с собой часть ее души, что я даже волновалась, все ли с ней в порядке.
Однако в последнее время, чтобы не думать о его отсутствии, она с удвоенной энергией погрузилась в работу по устройству детского дома. Вот и теперь я застаю ее за бюро, голова опущена, перо в руке яростно скребет бумагу: мама пишет письма партийным чиновникам, мэру, в газеты. По радио, которое папа недавно поставил рядом с граммофоном, тихий голос быстро говорит что-то на чужом языке. Я знаю, что по утрам, когда папа уходит на службу, мама иногда находит какую-нибудь французскую волну и, наклонив голову, как сейчас, слушает, задумчиво улыбаясь своим мыслям. Я вхожу в комнату и выключаю радио.
– Зачем ты это сделала? – Мама, вздрогнув от неожиданности, бросает на меня такой обиженный взгляд, как будто она видела приятный сон, из которого я ее вырвала.
– Папа рассердится и вообще запретит нам слушать радио, если застанет тебя за этим.
– Папа в Берлине, вернется поздно вечером. – Она вздыхает. – Как много ему приходится трудиться, даже в воскресенье вечером. – Мама выгибает спину, с наслаждением вытягивая руки назад; видимо, не первый час уже сидит за писаниной.
– А где Ингрид? Дома? – Я оглядываюсь на дверь, проверить, не маячит ли она где-нибудь поблизости.
– Нет, я дала ей сегодня выходной на весь день. Почему ты спрашиваешь?
Я облегченно перевожу дух. Значит, книге под моим матрасом ничего не угрожает. По крайне мере, пока.
– Мама, а давай тоже куда-нибудь сходим? Вдвоем. Нам обеим полезно подышать свежим воздухом. – Она нерешительно смотрит на гору писем у себя на столе.
– Мне надо закончить с этим… Может быть, потом. – Мама улыбается. – Когда начинаешь новое предприятие, всегда столько хлопот. Столько писанины. Да еще детей надо искать. Причем все нужно сделать правильно.
– В каком смысле искать? Если они сироты, то разве их не отдадут в ваш детский дом?
– Я хотела сказать, надо искать правильных детей. Желательных детей приходится отсеивать от… остальных. Уже разрабатываются специальные тесты физических показателей для проверки чистоты крови. Очень подробные тесты – по шестьдесят два пункта в каждом. Это значит, что каждого малыша подвергнут шестидесяти двум разным проверкам. Все очень тщательно. Вот почему нам приходится искать малышей буквально повсюду.
– А что будет с теми, кто не пройдет проверку?
Мама рассеянно смотрит куда-то мимо меня.
– Ну, их… отправляют в другие места. Ой, – говорит вдруг она и поворачивается ко мне всем телом. – Я чуть не забыла, к тебе же сегодня мальчик приходил, рано утром. Я сказала ему, что обычно ты по утрам гуляешь с собакой в парке, но сегодня тебе нездоровится.
– Какой мальчик? – мертвым голосом спрашиваю я.
Вальтер приходил сюда! Наверное, волновался, почему я не появилась. Как же он рисковал… Нет, ну не может он быть таким безрассудным!
