— Рыжик Петрович, ты что такой суровый стал? — спросил он. — Не ласкаешься, как прежде. Не урчишь и не мурлычешь подолгу. Забыл меня?

— Он теперь все время такой, — ответила за кота Таня. — Это война его изменила.

— Все вокруг изменились, — грустно подтвердила мама. — А может, просто стали самими собой.

— Думаю, что лучше стали. Вот я до войны столько хороших людей не встречал. Вы не представляете, какие у меня в роте товарищи!

— Петя… — мама осторожно потрогала папин лоб. — У тебя шрам. Это ранение? Ты нам ничего о нем не писал.

— Ты еще не все мои шрамы видела, — отец засмеялся и махнул рукой. — Да задело слегка. Три дня в лазарете, это не считается. У каждого такие царапины. Наверное, Танечкин «секретик» меня бережет.

Папа хлопнул себя по груди.

— Он все время с тобой? — обрадовалась Таня.

— Конечно. Что ты там такое наколдовала, доченька?

Девочка хитро улыбнулась.

— Не скажу. На то и секрет.

На ночь Таню положили к печке. Впервые за долгое время она пошла в постель без Рыжика. Кот улегся рядом с хозяином. Родители решили, что дочь уже спит, и говорили шепотом. Им много чем надо было поделиться друг с другом.

Папа рассказал маме про то, как стоял недавно над телом немецкого офицера. Немец выглядел холеным, будто в театр собрался. Отец рассматривал его чистую отглаженную форму, золотое пенсне, отполированные ногти, замшевую перчатку на руке и думал: «По сравнению с ним я такой грязный, оборванный. И я убил его».

А мама рассказала про свою новую работу в больнице, про то, как борется за жизнь — Танину, свою, других людей.

— Сам посуди, — прошептала она, — один килограмм хлеба официально стоит рубль девяносто. А на рынке он четыреста рублей. Даже дуранда триста рублей за килограмм.

— У вас тяжелее, чем у нас на фронте, — с горечью заметил отец.

Она ему ответила, что в этом виноваты не только немцы. И стала ругать руководство: не предусмотрели, не подготовились, не смогли организовать, не говорят правду, дают разгуляться спекулянтам и жуликам. И еще мама рассказала папе про Раю.

— Говоришь, она Манану троцкистской назвала? Подожди-ка… — задумчиво проговорил отец, и Таня представила, как он сейчас хмурится в темноте. — Про ту шутку о Троцком у Татоевых одни мы знали. Райка не могла знать, что их за нее арестовали… Если только она этот донос и не написала.

— Вот и я о том же. Она стукачка. Все время подслушивала под дверями. А Манана думала, что это Майя по глупости про отца с матерью в школе наболтала. Господи, Петенька, ведь никого из них уже нет на свете!

Мама всхлипнула.

— Сейчас нам немного полегче, но до сих пор иногда кажется, что больше не справлюсь, терпения не хватит, — она пожаловалась папе тонким голосом, словно маленькая девочка.

Слушая ее плач, Таня тоже тихонько вытирала слезы. Ведь это ради нее мама притворялась сильной. А она, неблагодарная дочь, приставала к ней с жалобами и капризами.

— Не хочу даже думать, что было бы, если б ты не приехал сегодня.

— Ну, Линечка, ну хватит… — ласково успокаивал ее отец. — Это уже позади… Если б не Рыжий… Вот геройский кот! Он этих уродов остановил, и это были самые важные минуты…

— И если б тебе тот вещий сон не приснился, — напомнила мама.

— Коммунистам вещие сны не снятся. Я в сказки не верю… Так как всему на свете можно найти рациональное объяснение. Хм…

— Но что же это тогда было?

— Действительно… Что это было? — переспросил то ли ее, то ли себя отец, и стало ясно, что регулировщик не выходит у него из головы.

— Я тебе еще хочу кое-что сказать, — прошептала мама. — За то, что мы живы до сих пор… за это Рыжика надо благодарить.

После ее рассказа о принесенных котом мышах и крысах в комнате стало совсем тихо. Отец подозрительно долго молчал, а потом произнес сдавленным голосом, словно борясь с комком в горле:

— Вот это новости. Оказался наш котяра крысоловом… Рыжик Петрович. Да ты настоящий мужик. У тебя некоторые люди могли бы поучиться. Спасибо тебе, дорогой.

В ответ раздалось еле слышное:

— Мя-а…

— На следующий день папа уехал обратно на фронт. Я шла за водой, когда увидела на улице убитого осколком морского офицера. Он замер на коленях в своей черной шинели: карие глаза смотрели куда-то вдаль, растопыренные пальцы лежали на коленях. Ушанка валялась рядом в снегу, и его волосы развевал ветер. Мы уже привыкли проходить мимо мертвых не останавливаясь. Но перед этим офицером собралась маленькая толпа.

Люди стояли в торжественном молчании, словно отдавая последнюю честь. Этот сильный красивый человек погиб ради нас. Даже убитый, он не казался побежденным. Я заметила, что у него такие же каштановые волосы, как у моего папы, и сразу взмолилась: «Пусть папочка вернется живым!»

Отец погиб летом 1943-го. Нам сообщили, что он пропал без вести. А я не поверила. Даже после Победы сидела с его счетами, двигала костяшки, гладила их. И мечтала, как скажу ему: «Смотри, мы твои счеты не сожгли в буржуйке, сберегли для тебя, папа». Представляла, как будем снова вместе слушать мамины вальсы и играть с Рыжиком. Я до сих пор не знаю, где отец лежит. Он погиб в лесах на Синявинских высотах.

— А что за «секретик» ты ему дала?

— На той бумажке было написано «Приказ. Дан Петру Николаевичу Смирнову, что пулям и снарядам запрещается в него попадать. Сроком на год».

— Эх… Зачем же ты написала «на год»?

— Когда папа уходил на войну, все были уверены, что она продлится несколько месяцев. Кто ж знал, что она будет такой долгой.