— Саша Фомин заболел по дороге, и мы его в Камышине, в госпитале, оставили, — с огорчением сообщил Лосев.

Обрадованный сначала гостям, Водянник все же не вытерпел, сказав Виктору Петровичу:

— Шум, гам, на все це вы горазд, а щоб ноги вытереть и грязь не разносить... Хиба не бачете, що це не курятник?

— Братцы! Друзья-однополчане! — взывает Тандит. — Давайте нашего Водянника качать, может, мы из него кое-что и «выкачаем» к вечерней трапезе.

Все бросились к шоферу и стали его дружно подбрасывать под потолок.

— Не того качаете, — глядя на это зрелище, заметил я и вынул из кармана гимнастерки аккуратно свернутый листок бумаги. — Вот смотрите. — Это письмо Аралову. Пускай танцует камаринского.

Всех заинтересовало, что за письмо, от кого? Но раз так повелось, друзья требовали:

— Камаринского, даешь камаринского! 

Паша плясал неуклюже под дружный хохот друзей, а когда уже совсем устал, подошел и выхватил у меня письмо. Прочел он его в один миг.

— Ольга, друг. А я-то думал... Но как же так? Как же это? — и, рванув с вешалки ушанку и шинель, хотел броситься на ее поиски.

— Павел, не спеши, — остановил я его. — Твоя Ольга в группе полковника Горохова, а добираться туда теперь можно только ночью на бронекатерах флотилии.

И чтобы была яснее оперативная обстановка, я вынул из стола карту и рассказал о положении на фронте.

— Да, немцы на Волге, — задумчиво резюмировал Виктор Петрович и, заметив, что Аралов как-то обмяк и притих, добавил, обращаясь к нему: — Не горюй, дружище. Любовь сильнее смерти. Хочешь, поеду завтра и привезу твою Ольгу?

— А що полковнику Горохову у свое оправдание скажете? — спросил, неожиданно вмешавшись в разговор, Водянник. Все смутились, и никто не нашелся с ответом. — Гайда мыть руки и у столову, на обид давно уже кликалы.

После обеда я зашел к полковнику Держицкому. Николай Титович, подтянутый и требовательный начальник, почти всегда при всех моих докладах вначале отчитывал и журил за тот или иной промах, но затем, отбросив всякую официальность, мы садились за стол и беседовали за чашкой чая. Сейчас я докладывал о прибывших по нашей давней шифровке четырех военных инженерах.

— Хорошо, что приехали ваши товарищи, — как-то весело сказал полковник. — Работенки для всех хватит. — И он встал, раза два прошелся из угла в угол своего подземного кабинета, смахнул рукой свисавшую на широкий лоб прядь блестящих смоляных волос. — Дорогой товарищ! Наступать скоро будем. Понимаете, что значит это слово — наступать. Сегодня утром просидели мы с Петровым целых два часа на совещании у командующего. Задачи поставлены большие, ответственные. Короче — от Татьянки до Каменного Яра, через Волгу, на всем этом участке мы должны переправить прибывающие войска и технику для занятия ими исходного района для наступления. Вот тут-то будем нужны мы все и ваши товарищи тоже.

Вошел Лазаренко с проектом схемы связи новых переправ. Держицкий в каком-то месте подправил, но затем утвердил и пригласил Лазаренко посидеть с нами.

— Ваша «Фиалка», — пожаловался Николай Титович, — мне всю ночь не давала спать; то она соединяла меня с Пузыревским, то с Могиляном, а то с Ленинском, с нашими тыловиками. Вот и хожу теперь целый день вроде сам не свой.

Это была похвала командиру роты связи. По сему случаю он не совсем удачно повернулся за тесным столом, за которым мы сидели, и опрокинул свой чай.

— Ничего, — успокаивал его Держицкий. — Пока мы посидим, поговорим, все высохнет, и даже пятна на бриджах не останется: ведь чай-то без сахару.

Но Лазаренко и не собирался тужить.

— А вы знаете, — весело говорил он, — фрицы в Сталинграде притихли за последние дни.

Внезапно затряслась земля. Где-то недалеко бомбили. Я вынул из кармана недавно подаренный мне Держицким самодельный мундштук, вставил в него сигарету и закурил.

— Идите поспите, товарищи, — посоветовал Николай Титович, — уже поздно, а мне надо еще поработать. Завтра спать будет некогда.

Простившись, мы вышли в темноту. Кругом было пустынно. Северный ветерок медленно покачивал в саду деревья, и они, тихо роняя давно пожелтевшую листву, становились какими-то беспомощными и жалкими. Осень. Сталинградская осень 1942 года.

Кто из моих сверстников не помнит этого тяжелого для нашей Родины времени! Миллионы людей, прежде чем пойти на работу, спешили тогда к радиорепродукторам, к газетным киоскам, чтобы узнать, а как там дела в Сталинграде?

Народ требовал от защитников города поначалу выстоять, как скала, а затем, обескровив врага, самим перейти в решительное наступление. И вот уже ноябрь; мы находимся, кажется, перед началом такого наступления, о котором совсем недавно можно было только мечтать. Полковник Держицкий сказал, что завтра... Завтра наши понтонеры будут на новых переправах перевозить на правый берег тех, кому суждено быть первыми на освобожденной земле.

Уже светает. Низко, буквально над головой, цепляясь за верхушки деревьев, быстро пробегают свинцовые облака. Временами слегка накрапывает мелкий холодный дождик. Не хочется как-то заходить в блиндаж. Я поднимаю воротник шинели и продолжаю бродить по пустынному саду.

— Что случилось? — спрашиваю подбежавшего Водянника, стараясь скрыть свою тревогу.

— Держицкий до себе вызывають. Казалы, щоб бигом.

Распахиваю с силой дверь блиндажа начштаба.

— Я сказал вам, что завтра будут дела, — медленно заговорил полковник, — вот они и пришли. Садитесь. Через пятнадцать минут вам выезжать в Светлый Яр, на переправу. Пошел на Волге паковый лед — и ни один паром пробиться не может на тот берег. Надо срочно наладить бесперебойную работу переправы. Обстановка ясна?

— Абсолютно! — не по-уставному ответил я и этим вызвал неодобрительный взгляд полковника.

— Езжайте на переправу, — уже более сухо сказал Держицкий.

Водянник вел машину, как всегда, осторожно. За всю дорогу мы с ним перебросились всего лишь двумя — тремя фразами. Волновало предстоящее наступление. Об этом мы и думали.

По Волге густо шел осенний лед. Бело-серые льдины различных очертаний горделиво, как гуси-лебеди, уплывали на юг, и лишь поближе к середине, к