Копать пришлось толстым суком. Вырытую яму Шубин бережно выложил остатками брезента и плотным слоем сухой хвои, чтобы спасти аппаратуру от влаги. «Когда окажусь на советской стороне, то обязательно сообщу координаты Дерябину». Он со своим отрядом проберется сюда и заберет рацию себе, а заряды использует, чтобы пускать составы под откос. Глеб повязал на ветку белую тряпицу, в которую Машура завернула ему перед уходом жесткую лепешку – скромное угощение от ее большого сердца. И не выдержал, улыбнулся от мысли, как она будет удивлена, когда платочек вернется к своей хозяйке.

Разведчик выполнил свой долг, и ему пора было отправляться в обратный путь. Он представлял себе, как сейчас будет двигаться вдоль насыпи с другой стороны, потом перейдет лесной массив и к утру окажется у нейтральной полосы. Там, на изрезанной оврагами местности, будет удобно где ползком, где бегом пройти незамеченным постовыми. Маршрут уже сложился у Шубина в голове благодаря советам старого Кузьмы, который подробно описал проход по вражеской территории.

Через два километра на восток разведчик уже собрался было выйти из лесного укрытия и перебраться через насыпь, пока не показались обходчики на дрезине или новый состав, как вдруг его остановила немецкая речь и аромат табака – впереди были люди и, судя по количеству голосов, не меньше десятка. Немцы хохотали, орали во всю глотку, перекрывая женские крики.

Глеб лег на землю, прополз немного и осторожно вытянул вверх голову, пытаясь понять, что происходит на железной дороге. Но присматриваться нужды не было, стоящий поезд был ярко освещен – из всех окон лился яркий желтый свет. Это был состав, состоящий не из теплушек или платформ для перевозки вооружения – на путях стоял бронированный поезд из шикарных вагонов, в которых к новому штабу ехало командование военных частей, что были переброшены в срочном порядке на строящуюся цитадель. Из открытых окон тянулись в небо клубы дыма от тлеющих сигарет и трубок, где-то надрывался патефон, звенели стаканы, говоря о веселом застолье. У первого вагона кучка мужчин в форме офицеров наблюдала за сценой, отпуская то и дело шутки и выкрикивая оскорбления. Толстый военный с генеральскими погонами на плечах был настолько пьян, что еле держался на ногах. Он размахивал пистолетом, то и дело роняя его под смех своих товарищей, и ревел трубным голосом. Он повторял одну и ту же фразу хрупкой женщине, одетой лишь в тонкую шелковую комбинацию:

– Ты – вещь, ты – моя вещь!

А она, не обращая внимания на ругательства других мужчин, на оторванную лямку, которая слетела и обнажила белую грудь, кидалась изо всех сил на пьяного и колотила кулачками того в грудь:

– Ты обещал, ты обещал! Моя дочь, ты обещал, что она будет жива, что ее отдадут в хорошую семью! Я верила тебе, ты… Ненавижу, будь проклят! Ты обманывал меня, ее давно нет в живых! Она умерла в лагере, она умерла в муках. Ее отправили в концлагерь, а не в тыл. Ты обманывал меня, всегда врал, что она живет в хороших условиях. Я проклинаю тебя! Ненавижу тебя, жирный урод, фашистская свинья. Будь проклят, сдохни! Будьте вы прокляты, и ваш Гитлер, и ты!

Генерал не понимал, что она кричит на русском языке, а женщина, шокированная открытием, что ее ребенок мертв, не думала ни о чем. Она налетела на своего обидчика, который, видимо, обманом заставил красавицу быть его походной любовницей, и вцепилась когтями в лицо, раздирая кожу. Мощный удар сапога по ребрам отбросил изящное тело почти на метр. Но женщина уже не чувствовала боли, не чувствовала ничего, кроме желания отомстить обидчику. Не выпрямляясь, она прыгнула, как бешеная кошка, и теперь впилась зубами в нос генерала. Хрустнули хрящи, хлынула кровь, и генерал с ревом упал на колени, пытаясь сбросить напавшую на него женщину. А она умудрилась дотянуться до пистолета на его ремне. Щелкнул затвор, пули веером полетели во все стороны. Они с визгом ударились об обшивку, пройдя мимо стоящих. Но одна из них все же достигла цели – толстый командир дернулся от удара пули и завалился на бок, кровь из раны и из носа растеклась под огромным телом лужей. Один из офицеров, что стояли на платформе, успел наставить пистолет на стреляющую любовницу командира. Выстрел! На белой комбинации появилась красная точка в районе бедра и тут же начала расползаться во все стороны. От боли женщина застонала и рухнула рядом со своим обидчиком, который совсем недавно называл ее своей вещью. Она попыталась встать, новый удар сапога опрокинул тонкое тело обратно на землю, ослабевшие руки выронили пистолет. Но ее мучителям этого было мало. Те, кто только что метался по насыпи, спасаясь от ее выстрелов, кинулись избивать хрупкую, беззащитную женщину. Они сгрудились над ней и принялись пинать со всей силы так, что изящное кукольное тельце подлетало вверх будто мяч. От пинков с хрустом ломались кости, лицо превратилось в кровавое месиво, осколки зубов отлетели в траву, красивое тело, которое когда-то радовало зрителей на выступлениях в балетных постановках изящными па, распласталось бесформенной обезображенной кучей. Удары и пинки озлобленных фашистов были настолько сильны, что в некоторых местах сломанные кости разорвали нежную кожу и торчали зазубренными обломками наружу. Но женщина была жива, она не могла встать или пошевелиться, и все же в предсмертном бреду продолжала стонать: «Проклинаю! Проклинаю! За мою Верочку проклинаю!»

Ее мучений извергам было мало, они потеряли человеческий облик от бешенства, от того, что безмолвная русская подстилка убила их командира. Один из них принес бензин в канистре, плеснул на окровавленное стонущее тело и чиркнул огоньком зажигалки. Пламя и черный дым охватили тело, женщина заскулила от боли. В окне вагона показалась всклокоченная голова только что проснувшегося командира роты. Тот скривился от едкого запаха горящей заживо женщины и проворчал:

– Вы что тут развели, убери это вонючку! Черт, и так голова трещит от русского шнапса.

Внизу умирающая, горящая заживо женщина стонала, содрогаясь в смертельных муках.

– Эй, – офицер повернулся в глубину вагона, отдавая приказ подчиненному: – Золингер, убери эту гадость подальше от вагона. Тут дышать нечем! Немедленно!

Злой с похмелья и от головной боли офицер не кричал, а ревел, как разъяренное животное. Испуганный рядовой вылетел из вагона, кинулся к тепловозу, взобрался наверх и вернулся с перепачканной углем лопатой. Словно кусок грязи он приподнял стонущую и все еще живую женщину, перекинул ее подальше