Шрифт:
Закладка:
тик. Такой противный! Казаки ругаются, кричат. Все с винтовками, с бомбами! А один вагон весь с офицерами. Вот жуть!
— Да ты постой, ты мне скажи—будешь с нами?—переби-ла ее Даша, и лицо ее снова стало строгим.
— А чего с вами?—все еще не понимала Нюра.—Конечно, буду. Мне бы Ольку повидать. Вот интересно!
— Ну ладно, я тебе потом скажу.
— Погоди. Кажется, тетка кличет,—Нюра прислушалась. — Я пойду. Еще увидимся.
Она отошла от плетня, потом опять подбежала к Даше.
— Как думаешь—наши батьки вернутся? А?
— Хоть бы вернулись!—вздохнула та.
— Вот бы праздник был!
И Нюра радостная побежала домой.
XXXII
Сегодня в классе дежурила Симочка. За последний год она еще вытянулась и чуть ли не на голову переросла подруг. Над ее угреватым лбом появились мелкие рыженькие кудряшки,— ставшие предметом ее постоянных забот. Врач заставил ее носить очки. Она решила, что очки ей не к лицу, и упросила отца купить пенснэ. В них она выглядела еще смешней, и подруги прозвали ее «баронессой». Симочка не обижалась. Наобо-рот—это прозвище ей льстило, и она стала еще больше важничать: то и дело снимала пенснэ, протирала стекла обшитым кружевами платочком и без нужды щурилась.
Вытянув шею, она вбежала в класс!
— Девочки! Последнего урока не будет! Зато придет батюшка и еще кто-то. А кто—не скажу. Мучайтесь!
Но мучиться никому не пришлось, так как почти вслед за ней в класс вошли отец Афанасий и есаул Костик. Он был в темной малиновой черкеске, в новых позолоченных погонах. На поясе поблескивал оправленный в серебро кинжал, такая же шашка сверкала сбоку и такие же гозыри украшали грудь. Его закрученные усы были тщательно нафабрены, а широкая плоская голова наголо выбрита. Он бесшумно, как кошка, ступал в своих мягких кавказских сапогах, поводил черными, как у Марины, бровями и привычно любовался собой.
Все встали. У Симочки от радости даже вспотел лоб. Она по-уши была влюблена в Костика и не умела этого скрыть.
Батюшка медленно обвел глазами класс и, когда все успокоились, предложил Костику начать беседу.
Костик собрал на переносице складку, придал лицу страдальческое выражение и, рисуясь перед ученицами, стал говорить о борьбе с большевиками. Вдоволь нахваставшись, он принялся крутить ус и обратился к Симочке:
— Правильно я говорил?
Ощущая на себе взгляды подруг, Симочка смутилась, но все же восторженно крикнула:
— Совершенно правильно' Папа сказал, что большевизм — это...
Она еще больше покраснела и потерялась окончательно, не зная, что сказать дальше. Нужное ей слово внезапно вылетело из головы. Мучительно стараясь его вспомнить, она то и дело поправляла на носу пенснэ. Наконец, отчаявшись, выпалила:
— Я забыла!
Девочки засмеялись. Даже Нюра поддалась общему веселью, улыбнулась и подумала: «Ох, и дура же!»
Потом говорил батюшка, и снова говорил Костик, а кончилось все дело тем, что ученицам приказали готовить подарки раненым офицерам. Решили, что каждый день они будут оставаться на лишний час и вышивать шелком кисеты.
— Наполним их душистым кубанским табаком,—востор-женно сказал Костик,—и каждая из вас пусть вложит в кисетик записочку.
— А что писать? — спросила Зоя.
— Кто что хочет.
Кто-то поднялся:
— А молитву можно в кисет засунуть?
В классе засмеялись, но перебил батюшка. Он сказал:
— Молитву—это желательно. Молитву и теплое слово от себя христову воину.
Когда они с Костиком ушли, Симочка заявила:
— Я напишу: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».
— А кисет обязательно подаришь Костику, — съязвил кто-то, но увлеченная Симочка уже ничего не слышала. Она подбегала ко всем по очереди и спрашивала:
— А ты что напишешь? А ты что вышьешь?
— Я вышью белую лилию,—подумав, решила Леля,—или белого голубя. Вообще что-нибудь белое.
— А ты, Нюра?—толкнув локтем Лелю, спросила Симочка.
•— Твой портрет!
— Подумаешь—сострила. Тебя спрашивают, так ты и отвечай как следует.
— А ты не спрашивай. Не твое дело.
— Хотя, что ж с тобой говорить!
Симочка повела острыми плечами и отошла от Нюры.
На другой же день некоторые девочки уже принесли с собой лоскуты и нитки и, когда кончились уроки, принялись за работу. Тем, кто ничего не принес, Таисия Афанасьевна сделала строгое внушение.
Кто-то сказал:
— Ау меня нема шелку. И кисет сшить нема из чего. Не сошьешь же его из ситцу для есаула или полковника.
Учительница подняла брови.
— Как это «нема»? И что это за «нема»? Скажи матери, пусть достанет.
Она подошла к Нюре.
— Ау тебя что?
Нюра молча показала лоскут кремового сатина и лоскут яркокрасного шелка. Таисия Афанасьевна поморщилась.
— Сделай так: красное пусти на подкладку, а кремовое положишь сверху. Вышьешь белые ромашки и зеленые листья.
— Хорошо...
Несколько дней шла работа. Леля и ее подруги шептались.
— Глядите, как Нюрка прилежничает.
— За отца грехи замаливает.
— Все равно никто ей не поверит.
Когда работа подходила к концу, Таисия Афанасьевна и та должна была признать, что самый нарядный кисет получился у Нюры. Она похвалила ее, а дома сказала Костику:
—• Поражаюсь. Вот уже неискренность какая! То есть до того эта девчонка старается, что просто глядеть противно. А может, и в самом деле, поняла, на чьей стороне правда?
Костик ничего не ответил и только пожал плечами.
XXXII!
Нюра с нетерпением ждала субботы. Она уже договорилась с Дашей, что в этот вечер отпросится у тетки ко всенощной.
Когда зазвонили в церкви, она торопливо собралась и пошла. По улице стлался густой туман, но земля была уже тронута морозцем, грязь не так липла к ногам, и идти было легче.
Нюра быстро завернула за угол и длинной широкой улицей вышла к площади. Серой бесформенной массой подымалась в тумане неуклюжая церковь. Тусклый свет с трудом пробивался из ее узких окон и расплывался мутными желтыми кругами.
Вместе с другими станичниками поднялась Нюра по липким каменным ступенькам и остановилась в полуосвещенном притворе. Сбросив с головы шаль, осторожно посмотрела по сторонам, отыскивая глазами Дашу. Протискиваясь вперед, мимо нее прошла Рая. Немного спустя в церковь вошел Федя Тарапака. Он попрежнему не носил гимназической формы, на нем
