с ханами (что еще более немыслимо), исполняла дипломатические поручения и вообще была грозной личностью. Афганцы говорили: «Весь мир боится Абдур-Рахмана, а он боится Бобо Джан». Как и муж, Мирмон Халима являлась потомком Дост Мухаммеда. Супруга эмира слыла мудрой и патриотичной женщиной, и повелитель всецело на нее полагался. Бобо Джан охраняла хорошо обученная гвардия – ее ядро составляли женщины-воительницы, а служанки царицы умели пользоваться оружием.

Подобно своему дяде Шир-Али, Абдур-Рахман знал, что Афганистану нужна профессиональная армия. Племенные лашкары хорошо зарекомендовали себя во время борьбы с зарубежными захватчиками, – но эмиру требовались войска, верные лично ему, дабы покорить собственный народ. Он ввел новую призывную систему – «хэшт нафари» («каждый восьмой»), при которой каждый восьмой мужчина в возрасте от 20 до 40 лет проходил военную службу. Рекрутов набирали в деревнях; семьи семерых кандидатов, избежавших призыва, облагались налогом для содержания новобранца. За первые три года (1880–1883) монарх создал 43-тысячную армию; к 1887 г. ее численность увеличилась до 60 тыс. человек, а в 1890 г. превысила 100 тыс. солдат, включая пехотинцев, кавалеристов и артиллеристов. В каждом полку имелся мулла, который сопровождал бойцов в походах и рассказывал, что если они дезертируют, то будут гореть в аду.

Абдур-Рахман обожал оружие. По легенде, однажды французский инженер показал монарху телескоп и заявил:

– Смотрите, Ваше Величество. С помощью этого инструмента вы можете увидеть луну.

– Что мне до луны? – рявкнул эмир. – Заставь эту штуку стрелять пулями, и тогда, может быть, я ей заинтересуюсь.

Афганская армия получала британское оружие, но Абдур-Рахман также построил оружейные заводы, арсеналы и пороховые склады в Кабуле и окрестностях. В 1890-х гг. Афганистан выпускал в среднем столько же пушек, сколько и любая европейская держава, – и каждый афганский мужчина мог обзавестись хотя бы одной винтовкой местного производства (кабульская фабрика изготовляла по три тысячи винтовок в год). Впрочем, «железный эмир» не намеревался отдавать оружие кому-либо, кроме своих солдат.

Несмотря на то что Абдур-Рахман сражался в основном с соотечественниками-мусульманами, он провозгласил себя главным защитником ислама на земле. Власть предыдущих афганских монархов основывалась на воле народа – Ахмад-шах Дуррани, например, стал легитимным правителем, потому что за него проголосовали старейшины на лойя-джирге. Абдур-Рахман учредил национальную лойя-джиргу – собрание ханов и мулл, но их компетенция ограничивалась одобрением инициатив «железного эмира». Теперь его авторитет не зависел от людей. Подобно европейским королям XVII в., Абдур-Рахман утверждал, что получил власть от Всевышнего – и яростно отстаивал свое «божественное право» на господство. К тому же он мог уличить повстанцев в неповиновении Аллаху – и уже в роли победоносного покорителя «неверных» и «врагов ислама» монополизировал право объявлять джихад. Далее эмир внедрил самые консервативные законы и институты – в частности организацию мухтасибов (шариатскую «полицию нравов»). Мухтасибы патрулировали улицы, заставляли женщин носить чадру[553] с чачваном,[554] загоняли мужчин на молитву в мечеть и пороли всех, кого поймали за едой днем во время Рамадана.[555]

Приравняв себя к крайним консерваторам, Абдур-Рахман атаковал главных врагов – старейшин. Амбициозный проект эмира заключался в борьбе с традиционной элитой Афганистана – и в попытке заменить ее авторитет своим. Здесь термин «старейшины» является собирательным для обозначения ханов, сардаров, мелкопоместных феодалов, руководителей кланов, патриархов, отцов семейств и прочих локальных лидеров – всех представителей старой знати, почитаемых простонародьем. Их власть опиралась на крестьян, ремесленников, мелких торговцев и кочевников, с которыми они жили и имели дело напрямую. Считалось, что старейшин очень трудно обезвредить либо контролировать – ведь они пользовались уважением лишь на уровне своей деревни, кишлака или городка и не имели крупных предводителей, которых можно было разгромить в бою или отправить в изгнание. Каждого старейшину требовалось победить отдельно. Фактически Абдур-Рахман объявил войну даже не политической системе, а укладу жизни и культуре. С подобной кампанией не могло сравниться даже покорение племен. Но «железный эмир» добился успеха – и это стало самым поразительным его достижением.

Первым делом Абдур-Рахман приказал, чтобы каждая деревня, каждый город и каждый городской квартал избрали калантара (от перс.

 – старший) – должностное лицо, которое будет представлять местных жителей в отношениях с правительством. Над калантарами эмир поставил тысячи своих чиновников – котвалов (перс.  – комендант крепости).

Прежде всего калантаров обязали собирать налоги. Также калантар должен был докладывать котвалу о любых антиправительственных настроениях, признаках подрывной деятельности и намеках на подозрительную активность – да и вообще обо всем, что он увидел, услышал и узнал. По сути, калантары стали частью шпионской сети эмира. Наконец, калантарам поручили вести записи о том, кто проживает в их районе, каким имуществом он владеет и каково его происхождение. На основании этих сведений каждый афганец получил удостоверение личности – тазкиру (от перс.

 – подсказка); в Афганистане документ выдается и сегодня (в электронном варианте).[556] Путешествия дозволялись исключительно по усмотрению властей, и выдача разрешений на поездки была еще одной обязанностью калантаров – но они обращались за необходимыми бумагами к котвалам.

Калантарам платили жалованье – и, в целом, в отношении них действовала система кнута и пряника (хотя пряником тоже били). Так, калантар получал награду за хорошую работу; но если он не доносил котвалу на своих родственников и соседей, то лишался средств к существованию. Правительство определяло для калантаров и котвалов квоты на выявление и поимку злоумышленников. Если калантар не информировал котвала о требуемом количестве мошенников, воров, убийц и иных преступников, это не означало, что его район соблюдает закон; это означало, что калантар плохо справляется со своими обязанностями – и его жалованье урезали. В случае ограбления, если виновного не удавалось найти, калантар сам выплачивал компенсацию жертве. Впрочем, котвалам тоже приходилось несладко. Например, котвалу грозило наказание, если он не замечал, что кто-то уклоняется от уплаты налогов. В лучшем случае котвал был вынужден погасить образовавшуюся задолженность из собственного кармана, в худшем – отправлялся в тюрьму или на эшафот.

Впрочем, эшафот представлял собой изящную аллюзию на афганскую систему наказаний. Болтунам, клеветникам и вольнодумцам, дурно отзывавшимся о монархе, вырывали языки и зашивали рты. Разбойников запирали в железных клетках, которые подвешивали на столбах, вкопанных вдоль дорог, – и оставляли умирать от голода. Заговорщиков привязывали к жерлам пушек и расстреливали в упор. Этот способ расправы под названием «дьявольский ветер» впервые применили британцы в Индии во время Восстания сипаев (1857–1858). Порох либо картечь разрывали тело преступника на куски, и смерть наступала мгновенно – но сам образ такой экзекуции вызывал у афганцев глубокий ужас. Страшнейшей карой считался «черный колодец» («сиа ча»): правонарушителя бросали в зловонную яму, куда предварительно помещали вшей, блох и крыс, – и он умирал там медленно, страдая от укусов и валяясь в собственных испражнениях. Вообще афганцев не впечатляли заурядные способы экзекуции вроде расстрела, повешения и отсечения головы – две англо-афганские войны это подтвердили; только воистину чудовищные наказания возымели должный эффект. Абдур-Рахман однажды похвастался британским дипломатам, что в его стране совершается меньше преступлений, чем в Англии, – и, вероятно, не солгал.

Воюя со старейшинами, эмир параллельно сражался с муллами и прочими священнослужителями, чья сила и власть были обусловлены народными привычками и традициями. У исламского духовенства нет жесткой иерархии, поэтому Абдур-Рахман не мог подчинить себе мулл, убив их вожака. Тогда правитель атаковал врагов гораздо более хитрым и изощренным образом. Он включил мулл в платежную ведомость, тем самым усыпив их бдительность.

Теперь любой самопровозглашенный мулла (а других в Афганистане попросту не было) получал государственное жалованье, если убеждал котвала в своей преданности монарху. Многим это удавалось, и муллы охотно брали деньги – ведь у них не было причин выступать против эмира. Государь не насаждал западные ценности, не потворствовал разврату и не отклонялся от шариата – наоборот, он ратовал за ислам и являлся