Вайолет уткнулась носом в треугольничек светлых волос на его тощей груди. От него слабо пахло апельсинами. Почему это, почему, вдумывалась она, чтобы дать мозгу на чем‐то сосредоточиться, и, может, хотя бы тогда тело ее прекратит содрогаться. Прямо как заводная игрушка, над которой она утратила власть. Позволила завести кому‐то еще.

– Ну же, ну, – мягко успокаивал ее Эл.

Она была такая маленькая и смущалась, и тушь с ресниц растеклась у нее по скулам. Он нежно поцеловал ее в лоб, затем в остренький, вздернутый нос, затем в губы. Она улыбнулась застенчиво, и от улыбки у нее проявились ямочки на щеках. Он сделал попытку пощекотать языком одну из них.

– Что ты такое делаешь?

Ее выговор, когда она возмущалась, казался ему еще милей.

– Твои ямочки на щеках. Я подумал, им тоже нужно внимание.

– От языка, что ль?

– Да…

– Ну, я думаю, есть места, где он сгодился бы лучше.

Вайолет и сама не знала, откуда в ней эта дерзость, эта прыть. Эк она расковалась…

Эл тут же исчез под одеялом, хотя Вайолет извивалась и твердила: нет, не надо, нет, она пошутила, о боже, да…

Возможно, все‐таки дело было как раз в зрительном контакте, потому что, хотя ей нравилось то, что происходило сейчас, тело реагировало иначе, и во второй раз все бывшее прежде оказалось будто вывернуто наизнанку. Но когда Эл переместился наверх и всего лишь мягко прижал свой большой палец сбоку к ее щеке – в тот самый миг, когда он вошел в нее, – они ахнули хором, глядя на то, как меняется лицо у другого, и чувствуя, как меняется точно так же свое – словно все встало на место, именно так, как оно должно быть.

Потом, лежа головой на его руке, Вайолет обвела взглядом комнату; прежде было не до того, прежде она видела только Эла. Вместо штор индийская ткань, пришпиленная булавками. Высокие, шаткие стопки книг: романы и поэтические сборники, номера экологического журнала “Возрождение” и учебники политологии. На стене картина в духе прерафаэлитов, дева с капризным ртом, в добротной на удивление раме, рядом красное кресло, потрепанное, но не утратившее величия. Любопытно, откуда это все здесь, может, как у Макса, из лондонского дома, облезлого, но внушающего почтение.

Макс. Вспомнив Макса, она сначала ничего не почувствовала, а затем почувствовала вину за то, что ничего не почувствовала, что было все‐таки лучше, чем совсем уж ничего не почувствовать, совсем ничего.

Они молча лежали. Эл, еле касаясь, поглаживал ее по плечу. Как удивительно, как странно вели себя наши тела, думал он, глядя на безупречные ее косточки под жемчужной кожей, и отчего это никто не предупредил его, что люди способны на то, что они только что натворили. На него снизошло спокойствие, осязаемое почти чувство довольства и правильности того, что случилось.

– А вот представь, что ты никогда…

Он умолк, не договорив. Что, если вслух это прозвучит глупо? И что, если – взгляд его скользнул вниз, к ее сонному личику, – что, если для нее это всегда так? И с Максом тоже? Что, если именно она делает это таким ни на что не похожим?

– Никогда не испытала такого во всю мою жизнь? Да, я понимаю. Это было бы… – ответила она голосом тихим, умиротворенным, сплошные вздохи и затухания. – Это была бы трагедия.

– Вот и я так подумал.

– Может, потому люди и не говорят об этом, это как‐то бестактно – не хочется ведь огорчать тех, кто знает только обычный, рядовой секс. Зачем же их обижать.

И тогда Эл разулыбался, и она, повернув голову, чтобы на него посмотреть, сама расплылась в улыбке. Уму непостижимо, что тут у нас происходит, подумал он, но, должно быть, именно так – да, несомненно, именно так – приходит любовь.

Глава 3

Июль 1968 года

Стоило Вайолет сказать, что она ничего не чувствует, как сделалось ясно, что чувствует, да еще как.

Эл поглаживал ее по затылку, и казалось, что у него куда больше пальцев, чем на самом деле, каждое движение будто бы оставляло после себя еще один палец, призрачный. А теперь он повернулся к ней и улыбнулся, и на то и другое ушло почему‐то удивительно много времени.

Ударник из “Тираннозаурус Рекс” долбал в бонго так, словно метил в правую ногу Эла, и та дергалась сама по себе. Он окинул взглядом толпу, разлегшуюся, как и он с друзьями, на лужайке Гайд-парка, хотя несколько тел, держась вертикально, покачивались под музыку чуть поодаль, у сцены.

– Ты в порядке? – склонившись к Вайолет, пробормотал он в надежде, что ее приход тоже начался легко.

От нее тепло пахло смесью жареного на масле хлеба, благовоний и застарелого табачного дыма – запах исходил, возможно, от платья, воздушной бледно-зеленой штуки с кулиской, расшитой ракушками каури.

– Мм…

– Чуешь что‐нибудь?

Она пробежалась глазом по сцене, друзьям и чужакам, которые все оказались как‐то соединены музыкой, будто звуки нанизывались на невидимые тонкие нити, вроде паутины.

– Похоже, что да.

– Клево, – Эл улыбнулся еще шире.

– Знаешь, – поймала себя на том, что говорит, Вайолет, – музыки на самом деле не существует… или, во всяком случае, она не завершена, пока кто‐нибудь ее не услышит. Мы тоже участвуем в том, как она создается. Внутри нас…

– Если дерево в лесу упадет, а рядом никого нет, был звук или не было? – выкрикнул Джинджер, который под палящим солнцем лежал на спине без рубашки, и веснушчатая его грудь сделалась уже ярко-красной. – Глубоко копаешь, чувиха!

Вайолет вспыхнула в тон ему.

– Заткнись, Джинджер, – сказала Клара, тыча в него большим пальцем ноги, вокруг которого повязала маргаритку, уже сильно помятую. – Вайолет еще новичок. Не дави.

Именно Джинджер организовал перемещение их компашки из Шеффилда в Лондон после того, как они выпустились из университета. У его отца в Хайбери была квартира, которая обветшала, и ее требовалось подновить. Эл, Вайолет, Джен, Тамсин, Джонни плюс Клара, которую они знали по студенческой газете, все поселились там бесплатно, чтобы “помочь”, на месяц или около того.

Дом гудел от людей, ходил ходуном. Они шили в саду политические транспаранты, сочиняли сценарии уличных выступлений против продажи оружия противникам Республики Биафра, а на закате все вместе поднимались на Примроуз-хилл полюбоваться тем, как над городом мерцают огни, или совсем не ложились, чтобы встретить рассвет, прыгая по диванам под “Битлз”: “Добрый день, Солнце!” Но жизнь была сумбурная, беспокойная: куда ни глянь, всюду