не существует. Данный подход – рассмотрение включения и исключения с целью понимания того, кто персонально является и не является участником [сообщества], – не способствует нашему пониманию того, частью какого «целого» они прежде всего выступают (или не выступают). Мы можем знать, кто именно исключен, а кто не исключен, но мы мало что узнаем об исключении как практике или перформансе. Это может помочь нашему пониманию того, что именно делают люди, осуществляя выход [из сообщества], выражая противоположное мнение или сохраняя лояльность, но не способствует пониманию того, как процессы включения и исключения заставляют людей это делать. В таком случае вместо изучения, чем является сообщество, мы изучаем, что именно не допускает акторов [в сообщество] и что сводит их в некое целое, однако само сообщество – этот динамичный набор социальных отношений – выпадает в данном случае из поля зрения.

Поэтому исходный вопрос относительно сообщества заключается в том, где оно кончается или же где в игру вступает исключение: для понимания того, чем может быть сообщество, представляемое в качестве некой воображаемой сущности, прежде всего нужно разобраться с тем, как осуществляется работа по проведению границ. Модель рассмотрения исключения в направлении, намеченном Альбертом О. Хиршманом, содержит риск, который Чарльз Тилли провокационно назвал «ментализмом» (Tilly 1998: 17), поскольку указанные процессы, когда кто-то желает, кому-то разрешается или кто-то может находиться «в» [сообществе], в конечном итоге опираются на «общие интересы, мотивации или настроения, выступающие основой неэгалитарных институтов». Там, где люди могут отказаться от участия [в сообществе] или могут быть вытеснены [из него], агентность получает приоритет над структурой. Там, где люди рассматриваются в качестве лишенных возможности для вступления [в сообщество] или ощущающих обязанность к участию [в нем], социальная структура получает приоритет над агентностью. В результате индивид оказывается либо недосоциализированным (рациональный актор, который самоустраняется, присоединяется или сдерживается другими рациональными акторами), либо сверхсоциализированным (общество навязывает нормы для действия в качестве как инсайдера, так и аутсайдера, а индивид действует соответствующим образом; см. Granovetter 1985: 485 / Грановеттер 2002: 47). Как убедительно показал Грановеттер, общим для подобных подходов к индивиду является «концепция действия и принятия решений атомизированными акторами» (ibid. / там же. Единственное различие между ними заключается в том, что этот выбор индивидов рассматривается как происходящий свободно, с учетом их преференций, либо под воздействием силы и принуждения. Даже в этом случае социальное воздействие выступает «силой, которая незаметно входит в умы и тела индивидов, изменяя их способы принятия решений» (ibid.: 486 / там же: 48). Тилли, ссылаясь на работы Роберта К. Мёртона, утверждает, что ментализм создает помехи для изучения неравенства:

Если рассматривать в качестве принципиальных источников неравенства психические состояния, то остаются загадкой те причинно-следственные цепочки, посредством которых данные состояния в действительности производят те результаты, которые обычно им приписываются, – в особенности если учесть, насколько редко мы, люди, доводим до конца те точно сформулированные цели, которые мы сознательно преследуем (Tilly 1998: 17).

Хотя основной темой процитированной работы Тилли является неравенство, стоит уделить немного больше внимания его рассуждениям в рамках нашей попытки понять сообщество как состоящее из городских практик, поскольку способы функционирования власти превращают символические границы в границы социальные, которые воздействуют на возможности и жизненные шансы зачастую прямым, материальным образом. Тилли (ibid.: 17–18) отвергает обращение к ментальным состояниям, поскольку это является проявлением эссенциализма, общераспространенного в социальных науках. Несмотря на различие позиций между отдельными их представителями, общим основанием для них зачастую оказывается предположение о существовании и принципиальной значимости «самодвижущихся сущностей» или «самоподдерживающихся сущностей, будь то индивиды, группы или общества» (ibid.: 18). Тилли же, напротив, утверждает, что масштабные, значимые виды неравенства соответствуют категориальным, а не индивидуальным различиям. Тилли определяет категории реляционно, в качестве набора «акторов, которые обладают некой общей границей, отличающей их всех от по меньшей мере одного набора акторов, явно исключаемых этой границей, и соотносящей их с этим набором» (ibid.: 69). Пьер Бурдьё аналогичным образом призывает к реляционному пониманию социального мира, поскольку последний

утверждает, что всякая «реальность», которую он обозначает, заключается во взаимном внешнем расположении составляющих ее элементов. Явные, напрямую наблюдаемые сущности, будь то индивиды или группы, существуют и действуют в различии и посредством различия; иными словами, они занимают взаимно-относительные (relative) позиции в пространстве отношений (relations), которое и представляет собой самую реальную реальность (хотя она невидима и ее всегда сложно продемонстрировать эмпирически)… и реальный принцип поведения индивидов и групп (Bourdieu 1998: 31).

Тилли выступает за такую точку зрения, которая принимает за данность отношения, а не сущности, и берет за точку отсчета межличностные или межинституциональные связи, так что Тилли стоит на стороне большего использования реляционного анализа:

Строго реляционный анализ остается второстепенным течением в социальной науке в целом – в ней по-прежнему правят индивидуализм и холизм. Тем не менее при выборе между сущностями и связями (bonds) я хотел бы высоко поднять знамя связей. Я утверждаю, что описание того, как транзакции собираются в социальные взаимоотношения, социальные взаимоотношения концентрируются в сети, а существующие сети накладывают ограничения на решения организационных проблем, проясняет формирование, поддержание и изменение категориального неравенства (Tilly 1998: 21).

Здесь возникает разногласие с некоторыми из наших предшествующих наблюдений, поскольку, как уже отмечалось, глобализированный городской мир позднего модерна обеспечивает индивидуальную свободу – и индивидуальную потребность – для развития самоидентичности, и это не вполне реляционное суждение. Оно предполагает наличие самоопределяющихся существ, которые приобретают собственные «я» в постоянно меняющемся, мобильном, технологически передовом и гибком мире. Как было показано, выборочная и избирательная принадлежность, по сути, являются понятиями, указывающими на то, что именно индивидуальные агенты определяют или решают, что делать. Однако эту подразумеваемую свободу не следует преувеличивать, причем не только потому, что свобода не является равной для всех. Там, где эта свобода не является равной, реляционная позиция помогает понять, почему так происходит.

Это вновь возвращает нас к власти. Индивиды могут выступать в качестве агентов лишь в реляционном смысле, а любые отношения (relations) подразумевают власть. В социальных науках власть относится к числу спорных понятий, поэтому определения власти значительно различаются. В таких исследованиях сообществ, как [проекты] «Миддлтаун» и «Янки-сити»[17], власть рассматривалась в следующих аспектах: можно ли проследить сети влияния? кто обладает и не обладает репутацией? как возникают властные элиты? (обзорное рассмотрение см. в: Day 2006: 131–133). Одно из направлений критики подобного подхода заключалось в том, что подлинная власть пребывает в некоем ином месте, в особенности в условиях глобализированного мира, когда более важное значение получили отношения в глобальном масштабе (ibid.: 133). Однако я бы добавила еще одно возражение: подобные подходы к власти сообщества изучают власть внутри сообществ, а не роль власти в работе по проведению границ, которая конституирует сообщества. Поэтому в нашем случае определение власти, проистекающее из традиционных исследований сообщества, обладает небольшой ценностью. Впрочем, рабочее определение власти требуется и нам, но здесь не получится уделить этому больше внимания, поскольку понятие власти в целом заслуживает отдельного исследования.

Мы можем взять на вооружение то определение, которое дает Деннис Ронг (Wrong 1994: 75): «Власть – это обладание средствами и ресурсами, которые выступают инструментами для удовлетворения желаний и/или достижения целей», или аналогичное определение власти у Мёртона: «Наблюдаемая и предсказуемая способность налагать на социальные действия отпечаток своей собственной воли, даже преодолевая сопротивление тех, кто принимает участие в этом действии» (Merton 1967: 426 / Мёртон 2006: 543). Ч. Райт Миллс также давал определение власти в таком ключе, который привлекает внимание к процессу принятия решений:

В соответствии с нынешним употреблением в общественных науках слова «власть» оно подразумевает любые решения людей относительно социальных условий их жизни и тех событий, которые составляют историю их времени… Но в той степени, в какой общественно значимые решения принимаются (или могли бы приниматься, но не принимались), проблема того, кто участвует в принятии