идентичностей в предмет исследования – это в самом деле следует оставить психологам. Поэтому мы указывали на социальные идентичности и социальные процессы идентификации в качестве того поля исследования, где социологии действительно есть что сказать.

Во-вторых, я выдвинула тезис, что одних лишь типов отношений недостаточно для теоретического осмысления сообщества. Сообщество в качестве городской практики зависит от реляционных контекстов, в которые встроены социальные связи. Подобные реляционные контексты представляют собой социальные пространства, варьирующиеся в диапазонах континуума приватности и континуума доступа. Континуум приватности зависит от нашего контроля над информацией о себе; континуум доступа зависит от нашей воли приходить и уходить по собственному желанию.

Посредством рассмотрения публичной осведомленности – такой характеристики реляционного контекста, когда мы обладаем знанием о других, не зная их лично, – я также продемонстрировала, что транзакции и взаимозависимости с другими, с которыми у нас случаются повторяющиеся мимолетные столкновения (в сетевых исследованиях они составляют те «отсутствующие связи», которые, предположительно, не имеют значения), могут помочь нам осуществлять сообщество на практике. Хотя индивидуально мы можем испытывать чувство принадлежности даже в наиболее анонимных и публичных реляционных контекстах, сообщество требует большего. В рамках публичной осведомленности потенциалом вклада в сообщество как культуру обладают транзакции. Они могут предоставить нам любой тип знания о других в пространстве, доступном почти для всех. Аналогичным потенциалом обладают привязанности, хотя в данном случае появляющаяся у нас осведомленность может быть скорее институциональной, а отношения могут становиться прочными вовлеченностями, а не мимолетными столкновениями.

Мимолетные столкновения, происходящие в институциональных окружениях наподобие школы, откуда родители забирают своих детей, церкви, мечети, синагоги и других пространств без открытого доступа, часто приобретают прочность. Здесь мы можем оказаться в одинаковом положении с категориально схожими людьми, одновременно применяя стереотипные категоризации для обозначения границ – кого мы не рассматриваем в качестве части «нас». Поэтому для обозначения подобных взаимодействий я сделала выбор в пользу понятия «вовлеченности» (engagements), а не «столкновения» (encounters). Но, поскольку в глобализированном, технологически развитом, мобильном и зачастую секуляризированном мире класс и религия все менее становятся определяющими факторами, подобные интегрирующие системы координат могут становиться менее очевидными или даже совсем утрачивать релевантность. Институты по-прежнему могут выступать в качестве средоточий прочных вовлеченностей [в отношения] с другими, однако они формируют ситуативную, а не нормативную нормальность.

Один из способов описать данную ситуацию – это утверждение, что сообщество стало более приватным делом: мы обладаем большей свободой выбирать, с кем мы себя идентифицируем и с кем хотим взаимодействовать на прочной основе (см. Blokland 2003). Мы являемся главными агентами сообщества и принадлежности, хотя мы не можем реализовать эту агентность в одиночестве. Мы действуем, мы чувствуем, мы осуществляем практики. Принадлежность не случается с нами без агентности. Мы можем создавать нарративы принадлежности в самых далеких социальных контекстах и называть незнакомые места на нашем жизненном пути «своим домом». Гидденс в самом деле считает, что эта разновидность выбора формирует ключевой элемент позднего модерна:

модерн сталкивает индивида со сложным разнообразием вариантов выбора, а поскольку [поздний] модерн не дает никаких основ, он в то же время мало способствует выбору конкретных вариантов (Giddens 1991: 80).

Подобный выбор может показаться второстепенным, поскольку он «всего лишь» касается жизненных стилей; однако важность жизненного стиля и неотъемлемая потребность в его формировании проистекают из стремления к самоидентификации в мире позднего модерна: в качестве индивидов мы формируем «более или менее интегрированный набор практик» «не только потому, что такие практики позволяют реализовать утилитарные потребности, но и потому, что они придают материальный вид особому нарративу самоидентификации» (ibid.: 81). В действительности не все варианты выбора доступны каждому. Практики исключения могут жестко ограничивать нашу возможность принадлежности. Следовательно, нам необходимо осмыслить роль власти в работе по проведению границ, которая устанавливает пределы для вариантов выбора одних, а не других идентификаций (см. также ibid.: 82).

И все же необходимость делать подобный выбор является свободой, проявляющейся как неоспоримый социальный факт. Несмотря на наличие систем координат и категорий, те из них, к которым мы принадлежим, и те значения, которые мы создаем, исходя из их символизма, нестабильны. Это привело исследователей наподобие Баумана к утверждению, что мы тоскуем по сообществу, поскольку тоскуем по безопасности, которая якобы недостижима на онтологическом уровне, – ее отсутствие оказывается следствием того, что все мы погружены в гибкий, непредсказуемый мир конкуренции, подвижности и «эндемичной неопределенности» (Bauman 2001: 144). Не уверена, что Бауман совершенно прав (хотя это вопрос скорее эмпирического характера), однако его точка зрения определенно указывает на возможный ответ на вопрос о том, почему исключение из сообщества, похоже, не утратило своей символической значимости даже в ситуации, когда очевидно упала степень безопасности, которую закрытые сообщества обеспечивали. Хотя власть различения и результаты работы по проведению границ преодолимы, они по-прежнему представляются прочными. Сообщества, рассматриваемые в качестве культуры в намеченном нами виде, представляют собой сообщества, сформированные посредством наших практик и нарративов, в которых мы выражаем свою к ним принадлежность. Они включают «нас», но исключают «их» – по меньшей мере имплицитно, но порой и вполне эксплицитно. Поэтому они выходят за рамки нашего индивидуально-личного ощущения принадлежности. В конечном итоге они включают общие перформансы, обладают общими символами в качестве их строительных блоков, содержат совместно порождаемые нарративы и, в свою очередь, производят коллективные истории. Они не являются исключительно приятными или приносящими удовольствие (по меньшей мере по своей сути), и мы не обязательно связываем с ними одни и те же смыслы.

Кроме того, сообщества не являются равными (equal) – они проникнуты властью. И теперь мы обратимся именно к теме исключений, к работе по проведению границ и неразрывно связанной с этим значимостью власти для сообщества.

6. Практики исключения

Как мы уже могли убедиться на приведенных выше различных примерах, сообщество подразумевает осуществление работы по проведению границ. Границы отделяют сущности друг от друга, а следовательно, они формируют базовый структурный элемент нашего мышления: мы постоянно проводим их при конструировании наших социальных реальностей и зачастую рассматриваем это как нечто само собой разумеющееся (Zerubavel 1991: 2). Однако создание подобных «ментальных островов смысла» (ibid.: 21) имеет для нас значение, поскольку оказывается чем-то большим, чем неким ментальным упражнением отдельно взятого индивида, пытающегося придать миру смысл. Именно работа по проведению границ, а не сами границы подразумевает создание отчетливых, дискретных единиц посредством социальных процессов совместного осуществления сообществ в качестве практики. Кроме того, акцент на работе по проведению границ, а не на собственно границах позволяет нам избежать представления о категориях и группах как статичных, никогда не меняющихся дискретных единицах и изучать их так, как будто они порождены за счет внутренних процессов и внутренней групповой сплоченности. Как уже утверждалось в другом моем исследовании (Blokland 2000), некоторые из тех социальных наук, где рассматривается вопрос о том, что именно удерживает общество вместе, особенно в терминах «социальной сплоченности», подходят к сплоченности как к характеристике определенной устойчивой социальной единицы (зачастую невзирая на серьезную критику; см., например, Mills 2000: 135–136 / Миллс 2001: 153–154), воспринимая «общество» в качестве некой социальной единицы, эквивалентной, например, нации-государству. Вы можете пожелать участвовать в этой единице, вам может быть позволено в ней участвовать, либо вы можете обладать способностью к этому – посредством выхода, голоса и лояльности (Hirschman 1970 / Хиршман 2009). Подход Хиршмана обретает смысл, если мы принимаем решение присоединиться к тому или иному социальному движению, когда нас, к примеру, беспокоит какая-то политическая проблема. Это может способствовать оформлению рациональных решений людей социальным способом, в виде организаций. Единицей анализа остается индивидуальный агент (лицо, компания или иной корпоративный актор), который установил цели и действует в соответствии с ними (ibid.: 21–43 и 129–137). Однако какой может быть соответствующая единица, отказаться от участия в которой может агент (или к которой агенту может не быть предоставлен доступ), когда речь идет о сообществе? Если рассуждать социологически, то такой единицы