Шрифт:
Закладка:
Жизнь посерела перед глазами.
«Неужели пытать будут? Или прям вообще прибьют?» — ужасался он ближайшему будущему.
— Пили вчера, Ивашка? — спросил с плохо скрытой улыбкой Хабаров.
— Как не пить? Пили, Ярофей Павлович, — покорно кивнул «Делон».
— Вот с ентим?
— И с им тоже, — не стал скрывать сероглазый Ивашка.
— А верно, что Дурной опосля вина нёс речи непотребные?
Если б лето было, в избе полет мухи все расслышали.
— И то верно: нёс, Ерофей Павлович.
— А что? — Хабаров уже не так улыбался; не нравилось ему тащить клещами каждое слово. — Реки уже! Не зли!
Ивашка сын Иванов посмотрел на Дурнова с укоризной, виновато развел руками. Совершенно неискренне.
— Околесицу всякую нёс… — подстрекатель задумался. — Ино орал, что у него самый большой в войске срамной уд…
В избе словно бомба грохнула. Но почтенные есаулы заткнули рты и заглотили смех.
— Или вот похвалялся, что, ежели богдойское войско заявится, то он сам, один-одинешенек всех их положит.
У Хабарова желваки заиграли, даже сквозь бороду видно.
— Только это рёк? — уточнил приказной, явно на что-то намекая.
— Да почто ж… Много разного рёк. В основном, околесицу всякую. Складно баял, токма смысла там не было… Или был?
Ивашка спрашивал, как будто, сам себя, но Санька поднял взгляд и вздрогнул: «Делон» смотрел прямо на него.
«Это чо сейчас случилось?» — недоумевал Известь, ноги которого в последние минуты стали слегка жидкими, и он стоял на них из последних сил. Хабаров же багровел лицом сверх обычного.
— А, если я у других поспрашаю?
«Делон» повернулся к атаману.
— Поспрашай, Ерофей Павлович, — вежливо кивнул он. Так, что ясно стало: все собутыльники Дурнова скажут то же самое.
Хитрая многоходовочка, с помощью которой Хабаров и Петриловский хотели избавиться от придурка, который случайно залез в их делишки, разваливалась на глазах. Хотели соблюсти законность, да вышло боком. Есаулы уже начали переглядываться: мол, какого лешего их тут собрали, как вдруг с лавки вскочил толмач Козьма.
— Я хочу сказать!
Терентьев сын яростно сжимал в руке колпак. Дождавшись общего внимания, он хмуро заговорил:
— Ой, не зря, атаман, этот найденыш даурскую речь учил, про князьцов расспрашал. Третьего дня видел я, как Дурной сидел у дома, в коем Челганка живет. Сидит, как бы на солнышке греется. А рот его шевелился! Что-то шептал Дурной! Долго шептал! А кому, коли подле и не стояло никого?
Выводы Козьме делать уже не потребовалось. Хабаров моментально налился кровью. Тысячелетние законы лидера стаи, сама природа — вскипели в нем. Приказной позабыл о том, что хотел покарать Саньку публично и с видимостью законности. Вскочив с чурбака, он сгреб беглеца из будущего за грудки, да так тряханул, что парню показалось, будто он затылком о спину стукнул.
— Ссученыш! Ты на что.. Ты на кого лапу задрать посмел! — Хабаров практически заплевал лицо найденыша, давая выход душившей его ярости. — Сгною!
Ему было плевать на сидевших вокруг ближников. Плевать на правила и порядок. Какой-то сосунок вознамерился запрыгнуть на его бабу! Да и плевать на бабу… Но какой он будет атаман, если какая-то шавка мелкая у него уведет Челганку! Ерофей готов был на месте разорвать наглеца — чисто в показательных целях… Но остатки разума в нем сохранялись.
— В холодную его! — заорал он казакам. — Связать — и к прочим ворам!
Так Санька попал в компанию лидеров прошлогоднего мятежа. Теперь он стал на равных с такими авторитетами, как Стенька Поляков или Костька Москвитин.
Карьерный рост налицо.
Глава 30
Саньку не пытали. Смысл в пытках, когда ничего выяснять и доказывать не надо. Просто сидел в тюрьме-землянке, гнил потихоньку в холоде и сырости, пока за крохотным окошком шла весна. Дурной любил весну, уж больно она хороша на Амуре. Либо зима слишком плоха. Каждый май ему нестерпимо хотелось гулять ночи напролет. Просто гулять.
…Как это было давно. Иногда даже возникали сомнения: а было ли вообще? Теперь у Саньки были более бытовые желания: согреться, помыться… и чтобы десны перестали кровоточить. Возникшие признаки цинги его особенно пугали. Он даже просил кормившего пленников казака дать им зимних лесных ягод, после чего был недвусмыленно послан. Беглец из прошлого все-таки уговорил принести ему, хотя бы, охапку хвои. Начал ее жевать, заваривать в кипятке. И с сокамерниками делился рецептами. Хвоя или что иное — но по итогу им помогло. А когда лед на Амуре окончательно очистился, Хабаров смилостивился и выпустил всех из темницы. Ибо не в привычках казаков было, чтобы кто-то «отлынивал» от работы, когда войско к походу готовится.
Санька вышел из заточения предельно сломленным… По крайней мере, он изо всех сил старался убедить в этом окружающих. На атамана глаз даже не поднимал, потому что боялся, что прожжет в нем дыру — такой яростью он был переполнен. Но показывать это никак нельзя. У найденыша был план, и пока его еще вполне можно реализовать.
«Главное — дотянуть до сентября, — твердил он себе ежедневно. — Не загнуться, не загреметь в тюрячку снова. Пусть хот сапоги об меня вытирают… Лишь бы дотянуть и освободить Чакилган».
После «отсидки» в его фантазиях уже не было прежнего романтического восторга. Только одержимость довести задуманное до конца. Перед мысленным взором не вставали чудесные черные глаза девушки… Скорее, уж багровеющая ряха Хабарова.
«Умыкну, — твердил он себе изо дня в день. — Сдохну, но умыкну».
Он настолько был одержим этим, что даже особо не думал: а что потом? Просто день за днем шел к своей цели под маской притворного покорства. Грёб, когда велели грести; толмачил, когда велели толмачить. Ужин сготовить? Пожалуйста! В лес за свежей дичью? С нашим удовольствием! Раздобревший Хабаров даже вернул парня на «командный» дощаник.
Так и шло лето 7161 года от сотворения мира, пока, наконец, казачье войско не устремилось вверх по Амуру. Миновав Уссури и Сунгари, достигнув гор Малого Хингана, Санька, наконец, увидел тот Амур, который многочисленные народы и прозвали Темной Рекой, Черной Водой
