Никто не ответил. А Дурнова уже было не остановить.

— А мы что делаем? Пока там враг силы собирает, мы тут друг друга грабим. И местных. Панфилов обокрал гиляков, Петриловский — Панфилова. Каждый из вас об одном мечтает: обобрать всех вокруг и быстрее на Русь-матушку свалить! Лишь бы с прибылями. Каждая шкура только о себе думает, а об общем деле — никто! Даже Хабаров.

Дыхалка у Саньки кончилась, мысли путались. Он уже не понимал точно, о чем говорит: о казаках или о своем времени. Но Ивашка сын Иванов сидел напротив, иронично улыбаясь и кивая. И это придало беглецу из будущего новых сил.

— Я вас даже не христианским милосердием попрекать думаю. Не дети уже. Просто неужели вы не видите, какой вам тут шанс выпадает? Что там, за Камнем? Народ бесправный в крепости, что спину на бояр гнет! Воеводы жадные, которые всех обдерут, до кого руки дотянутся! Царство несправедливости… Обдерут вас там с вашей обводной рухлядью. В первом же городке обдерут — и снова в грязь втопчут.

Только здесь, на Амуре, всё иначе. Нет, еще воевод, далека рука царская. Только вы. Всё в ваших руках. Земля ведь райская, богатейшая! Я не только про поля говорю. Тут и торговля, и богатства подземные. И люди живут не забитые. С этой бы землей с заботойобойтись, она бы вам столько всего дала. И людей не ногтем давить, а к себе привечать. Вот бы силища стала!

Он обвел стол тяжелым взглядом.

— Мы же только рушим всё. Как саранча, которая всё на своем пути пожирает. Ничего мы тут не строим, не создаем. Даже свои городки и те — в пепел. По приказу Яркову и жжем ведь.

— Это что же, Ярофей всему виной, по-твоему? — влез вдруг Ананька.

Но Санька, тяжкой мотавший пьяной головой, не успел ответить. Посерьезневший Ивашка цыкнул на Ананьку.

— Будя уже… — и громогласно добавил. — Подурнело-то Дурному!

Стол радостно отозвался гоготом на шутку.

— Выведите-ка его на воздух, пущай оклемается!

Саньку, который вяло перебирал ногами, выволокли на улицу и оставили. Он привалился к стенке, свесив голову на бок и распахнув драную шубейку. На душе было тоскливо, вскипевшая боль со словами никуда не уходила, а неприятно жгла грудь.

Позже кто-то подобрал задремавшего толмача и отволок его в родную землянку.

Глава 29

— Где Дурной?! — дикий крик ворвался в землянку вместе с омерзительно ярким утренним светом.

Испуганные соседи указали пальцем на Саньку, который, хоть, и проснулся, но не вставал, вследствие, мучительной борьбы с организмом, который, в свою очередь всё норовил выплеснуть содержимое желудка в противоестественном направлении.

— Вставай, сука! — крепкие руки вздернули его вверх, кулак заехал толмачу в пузо, ради более быстрого просыпания. Но эффект оказался иным, радостный организм добился своего, и Санька смачно заблевал своих пленителей.

В общем, по месту назначения его доставили уже основательно избитым. С душой. С осени Извести так не доставалось.

Его поставили в небольшой комнате, где на чурбаках сидели Артемий Петриловский и его дядя Ерофей. Сам.

Атаман долго оценивающе изучал своего толмача, который находился в предельно не лучшей форме. Остатки рвоты на одежде, распухающее на глазах лицо и общий помятый вид внушали приказному отвращение.

— Нда… — протянул Хабаров. — Тут поговаривают (он покосился на племянника), что ты грамотой владеешь?

«Вон чо, — допетрил Санька. — Сейчас они мне мою математику припомнят».

— В детстве батя учил, — начал на ходу сочинять Дурной. — Но я в дикости позабыл почти всё. А ныне смотрю грамотки — и что-то вспоминается. Но плохо.

— А, правда, ты весь ясак в уме счёл?

— Правда.

Санька, было, дернулся оправдаться, что, мол, никакого умысла у него не было, просто думал, ошибка у Артемия… Но глянул в налитые глаза Хабарова — и только челюсти стиснул.

«Да пошел ты!».

— Ишь какой… — Хабаров уперся крепкими руками в колени. — Ну, мы-тко тебя отучим в ясачные книги лазить.

Он повернулся к двери и рявкнул:

— Входитя!

В малую комнату тяжким шагом вошли Василий Панфилов, Тит Осташковец, Онуфрий Кузнец, еще пара есаулов, затем рыбешка помельче: Ивашка Посохов, Козьма Терентьев. Последний, по привычке окатил Саньку мрачным взглядом.

— Начинаем распросный лист вести! — возвестил атаман. — Артюшка, писать будешь! Покаешься ли сам, Сашко Дурной в винах своих?

Известь в изумлении уставился на Хабарова. В математических, что ли, каяться? Так это к Петриловскому.

— Бают, что ты из дня на день с ворами якшаешься. Дружбу водишь, беседы ведешь. Так ли то?

— Ну да, — развел руками Санька. — А что такого? Они же среди нас живут. Не в темнице, не связаны. Получается, ты их простил, Ерофей Павлович. Или вины не нашел. Так почему мне с ними не говорить? С теми, что в железах, я… не якшаюсь. Только со свободными.

Есаулы тихо загудели.

— Мазейку зовите!

Служивые втолкнули в избу перепуганного даурского аманата.

— Верно ли, Мазейка, что Дурной тебя улещивал, язык даурский учил, про князьцов ваших расспрашивал?

— Было! — отчаянно выкрикнул старичок. — Улещил! Учил! Про Банбулая спрошал, про Галингу с Челганкой… про всех спрашал!

«Вот гусь, — вздохнул Санька. — А мне сказал, что Галингу не знает…».

— Ну? — Хабаров аж привстал. — Почто язык их учишь? Для кого сведенья выпытываешь?

— Так я ж толмач, — улыбнулся Санька. — Умею я мало, воинскому делу не обучен. Только языками и могу быть полезен. Вот и решил еще язык изучить, чтоб пользы от меня больше стало.

Он отвернулся от есаулов к Хабарову.

— А почему расспрашивал? Ну, вот любопытный я. Вы же все на верхнем Амуре были, а я нет. Про ваши подвиги мало что знаю — вот и интересно.

— Улыбайся, — кивнул ему атаман. — Мы потом под каленым железом тебя еще раз спросим и показания сличим.

Санька слегка побледнел, что почти не отразилось на его зеленом лице. А Хабаров снова заорал.

— Ивашка, заходь!

И в туго набитую горницу вошел опрятный, нарядный, краснощекий «Делон». Словно, и не пил вчера! Или и впрямь не пил? Ивашка сын Иванов уверенно шагал к приказному, а стеклышки калейдоскопа начали складываться в Санькиной голове в стройную картину.

«Твою же мать… — простонал он. — Так вот