Шрифт:
Закладка:
Создавая скорее мифологизированную историю, чем исторический вымысел, Блок сумел изложить свои взгляды на историю более четко, чем Мережковский, в особенности в отношении сходства между современным и древним мирами и, в частности, между Римом и Россией – его «любимая историософическая идея» в революционный период [Орлов 1978: 596]. В тексте он проводит семантические и тематические параллели. Связь прослеживается уже в подзаголовке: «Страница из истории мировой Революции» (60), который характеризует заговор Катилины в выражениях, принятых в газетах времен Блока для описания большевистского переворота и его ожидаемых последствий[242]. Блок проводит и более явную параллель через упоминание римской «буржуазии» и «городского пролетариата» (62), и, конечно, самое значимое здесь – это обозначение Катилины как «римского большевика» (86). Есть и другие параллели: Катулла он описывает как «латинского Пушкина» (80) – эта ассоциация включает русского поэта в могучую армию римских и русских бунтарей, представленную в эссе.
Лингвистические маркеры подчеркивают основное сходство, которое Блок видел между Римом I века до н. э. и Россией начала XX столетия, – идею о том, что оба мира, древний и современный, проходят трансформацию огромной значимости. Рим Катилины – обреченная республика, отмеченная постоянными гражданскими войнами, которые в конце концов привели к тому, что Юлий Цезарь пересек Рубикон в 49 году до н. э. и затем, в 31 году до н. э., его приемный сын Октавиан, позднее прозванный Августом Цезарем, консолидировал власть и стал первым императором Рима. Империя Цезарей, в представлении Блока и многих его современников, окажется обреченной на крушение из-за появления Христа. «Не забудьте, что Римская империя существовала еще около пятисот лет после рождения Христа. Но она только существовала, она раздувалась, гнила, тлела – уже мертвая»[243]. Таким образом, мир Катилины является предвестником конца Западной Римской империи. В первоначальном описании Рима Блок называет его «больной цивилизацией» (61), обществом, уже пресыщенным, но по-прежнему стремящимся к завоеваниям, характеризующимся эксплуатацией бедняков руками богачей. Это также место, где царит политическая анархия: «правительство было совершенно слабо и лишено власти» (68). Описывая «триумфально гниющий Рим», Блок говорит так:
Огромное умирающее тело государственного зверя придавило миллионы людей – почти всех людей того мира; только несколько десятков выродков дотанцовывали на его спине свой бесстыдный, вырожденный, патриотический танец. Все это, вместе взятое, называлось величественным зрелищем римской государственной мощи (80).
Древний Рим, одряхлевший и обреченный, в представлении Блока был сравним с современной ему Европой, которую он какое-то время связывал с темой смерти. В своем эссе «Немые свидетели», написанном в 1909 году по возвращении из поездки в Италию, Блок описал эту страну как место, где «весь воздух как бы выпит мертвыми» [Блок 1923, 6: 152–158]. В своем предисловии к «Молниям искусства», сборнику статей, в который входили и «Немые свидетели», он обобщил свои впечатления, распространив их на всю Европу:
И девятнадцатый век – весь дрожащий, весь трясущийся…
Время летит: год от года, день ото дня, час от часу все яснее, что цивилизация обрушится на головы ее творцов, раздавит их собою; но она – не давит: и безумие длится: все задумано, все предопределено, гибель неизбежна; но гибель медлит [Блок 1923: 152][244].
Россия тем временем, несмотря на свое революционное настоящее, все еще прорастала из своего царистского прошлого, находившегося под влиянием Европы, которое для Блока олицетворялось теми, кто продолжал оплакивать его кончину: в первую очередь сторонниками монархии, а также утратившей свои корни городской «буржуазией» и теми представителями интеллигенции, что предпочитали ценности «старого мира» ценностям нового[245]. После Февральской революции 1917 года и отречения царя в марте месяце Блок описал в дневнике предреволюционное положение России в записи от 25 мая 1917-го:
Всех этих свойств [веры в помазание, мужественности, честности и гениальности] давно уже не было у носителей власти в России. Верхи мельчали, развращая низы. Все это продолжалось много лет. Последние годы, по признанию самих носителей власти, они были уже совершенно растеряны. Однако равновесие не нарушалось (7: 254).
И хотя теперь в Россию пришла революция, нарушившая это равновесие, Блок боялся, что антиреволюционные силы могут помешать достигнутому прогрессу. В поэме «Двенадцать» невидимый враг все время угрожает двенадцати марширующим красногвардейцам, а журнал, опубликовавший поэму на второй странице, отвел первую под антибелогвардейские лозунги [Орлов 1978: 585]. В конце концов сам Блок был убежден в том, что произошла необычайно важная перемена, но признавал, что большая часть человечества, в том числе и в России, не смогла понять всю масштабность и значимость недавних событий. Он написал в «Катилине»: «Большая часть людей ведь не могут себе представить, что бывают события… мы знаем, что… происходят события в жизни человечества: бывают мировые войны, бывают революции; рождается Христос… Но те, кто так думает, всегда – в меньшинстве» (84–85).
Презрение Блока к современной ему Европе, включая «реакционные» и «буржуазные» элементы российского общества, четко прослеживается в «Катилине». Он видел неоспоримое сходство между бездумным римским обществом времен Катилины и полным страха (и в то же время угрозы) положением Европы и европеизированной России. Он утверждал, что цели римского образования были схожи с целями образования в современной Европе: «Так ведь воспитывается всякий средний человек в современной Европе: упражнять волю, не падать духом, сохранять всегда бодрость, готовиться стать хорошим пушечным мясом и гражданином» (66). Он заявлял, что в его дни в России были свои Цицероны (72). Он горевал по поводу того, что римских поэтов читают так же мало, как и современных (82)[246]. И, что еще более важно, он утверждал, что оба общества созрели для взрыва – как «тот “языческий” старый мир, где действовал и жил Катилина», так и «этот, “христианский”
