Шрифт:
Закладка:
Слова Цветаевой, несмотря на ее неприятие Брюсова, могут служить кратким обобщением его всеобъемлющего римского духа: «И не успокоится мое несправедливое, но жаждущее справедливости сердце, покамест в Риме – хотя бы в отдаленнейшем из пригородов его – не встанет – в чем, если не в мраморе? – изваяние: Скифскому римлянину. Рим» [Цветаева 2004: 88].
Для Александра Блока, знакомого с трилогией Мережковского и интересовавшегося «Алтарем победы» Брюсова, парадигма, созданная его предшественниками, казалась завораживающей. В статье 1918 года «Катилина» он продолжил их римское повествование, сосредоточив внимание на самопожертвовании, присущем творческому процессу и революционной борьбе, которые ассоциируются у него одновременно с большевиками и с Христом. Тем временем предостережения Брюсова относительно деперсонализирующего аспекта русского революционного движения – черты, которую он связывал с ранним христианством, – были подтверждены и отражены в произведениях Иванова и Кузмина, по мере того как продолжали развиваться революционные события в России.
Глава третья
«Римский большевик»
«Катилина» Александра Блока и русская революция
Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл.
В статье 1918 года «Катилина», написанной всего через несколько месяцев после большевистского переворота[228], Александр Блок открыто и неоднократно утверждает связи между прошлым Рима и настоящим и будущим России. Предметом статьи является римский заговор Катилины в 63 году до н. э., неудачный и в значительной степени оклеветанный, и его печально известный предводитель. Блок описал его не только как провозвестника перемен, которые принесет миру Иисус Христос, но и как «римского большевика» [Блок 1960–1965, 6: 86][229]. Таким образом он представил заговор Катилины в новом свете – как предтечу первых шагов большевиков к всеохватывающей «мировой революции». Он также выразил идею о связи между Иисусом Христом и русскими революционерами, укрепив и прояснив свое послание – относительно появления Христа в конце его противоречивой революционной поэмы «Двенадцать» (1918), где показаны двенадцать мародерствующих красногвардейцев. Наконец, связав заговор Катилины со стихотворением Катулла «Аттис» примерно того же периода (стих 63), Блок заявил об уникальности способности художника ощутить, постичь и сохранить «трепет» эпохи (86), ее значимость для будущих поколений.
Блок выразил в статье свое неприятие «мертвых схем, вроде параллелей, проводимых между миром языческим и миром христианским, между Венерой и Богородицей, между Христом и Антихристом» (76), таким образом вызывая в памяти написанную ранее трилогию Мережковского. Блок настаивал, что такие «параллели» – удел «книжников и мертвецов» (76), но «Катилина» движется вперед, в новую эру значимых русско-римских параллелей, путь к которой проложил Мережковский[230].
В Древнем Риме Блока протохристианский заговорщик, фигура которого связывается с Востоком и русскими революционерами, бросает вызов разлагающемуся Римскому государству, которое ассоциируется (в этом эссе и других сочинениях данного периода) с современной имперской Россией и ее приверженцами в Западной Европе. И художник – Катулл в античном мире и Блок в современном – оказывается фигурой, наилучшим образом способной понять и интерпретировать хаос событий, происходящих вокруг.
Статья Блока, в отличие от романов Мережковского, не содержит призыва к оружию под знаком религии, адресованного русской интеллигенции; лишено оно и брюсовских рассуждений о художественном творчестве как высшей цели, выше которой нет и быть не может. Блок же, скорее, говорит о революционных архетипах, заново воплощаемых время от времени персонажами, которые отрекаются от себя и претерпевают преображение в тот же момент, как выходят за пределы профанного, исторического времени и оживают, оказавшись в освященном, прошедшем, несущем вдохновение моменте[231]. Художник, участвующий в этом процессе, жертвует собственной личностью, отождествляясь со своей меняющейся эпохой. Поступая так, он не только становится величайшим мифотворцем, способным создать и отразить новый мир, но и революционным мифом для самого себя, отождествляемым с самопожертвованием и силой персонажей прошлого и вдохновляющим героев будущего. Поскольку грядущие потрясения, предсказанные его предшественниками для России, теперь вышли на первый план, Блок перекраивает римскую модель в символистском ключе, приспосабливая к новой эпохе, и утверждает, что индивидуальное, личное преображение повстанцев и художников, будь то в древнем Риме или современной России, может привести, по крайней мере на какое-то время, к преображению мира[232].
Близкий, знакомый мир
Я выбираю… ту эпоху, которая наиболее соответствует в историческом процессе моему времени.
Хотя Блок называл «Катилину» своим любимым эссе [Орлов 1978: 621][233] и подчеркивал его важность как своего рода эскиза поэмы «Двенадцать» [Орлов 1978: 595–596; Якобсон 1992: 73][234], оно остается одной из наименее известных его работ. При этом, выбрав Катилину в качестве темы, он вспоминает «довольно известную страницу древней истории» («Катилина», 76). Блок предполагал, что его читатели знают о заговоре, организованном вырожденным аристократом Катилиной против «нового человека» Цицерона в ходе выборов римского консула в 63 г. до н. э.[235]Цели Катилины отвечали ожиданиям народа и включали, помимо прочего, списание долгов. Ему долго противостояли представители нобилитета – оптиматы, поддержавшие более консервативного Цицерона и сумевшие лишить Катилину консульской должности и упрочить свое влияние на римское правительство. Катилина, глубоко разочарованный своим политическим провалом, поднял оружие против Римского государства. Его смертельно ранили в битве при Пистории, а Цицерон, приказавший казнить заговорщиков, был объявлен «отцом Отечества» за «спасение» Рима. Свидетельства, оставленные римским историком Саллюстием, еще одним противником Катилины, а также Плутархом, как и сочинения Цицерона по поводу случившегося, вошли в классическую программу для студентов, изучавших латынь, в числе которых был и юный Александр Блок[236]. Помимо прочих ужасов, утверждалось, что Катилина убил своего сына и брата своей жены, соблазнил жрицу-весталку и заставлял своих приверженцев присягать ему, выпивая с ним из одного кубка человеческую кровь[237]. Блок замечает, что, даже если лишь четверть обвинений правдивы, он уже заслуживает осуждения (67).
Однако в период написания эссе происходила переоценка деятельности Катилины. Самой значимой для целей Блока стала первая пьеса Генрика Ибсена 1848 года, вдохновленная революциями в Европе и посвященная Катилине[238]. Ибсен открыто признал, что хоть и пользовался древними источниками, но в значительной степени отклонился от них [Ibsen 1960–1977, 1:110]. Его временами напоминающий Христа Катилина прощает все причиненное ему зло и, движимый идеей вернуть свободу Римской республике, прибегает к восстанию и убийству. Поскольку его цели благородны, после смерти он попадает в элизиум, а не в ад. Версия истории
