Ваше творчество, тем больше восхищаюсь его величием и всемирным значением… я вижу, что дошел до пределов Вашей «научной поэзии». Ее принципы кажутся мне все более и более непоколебимыми, и, без сомнения, в один прекрасный день я удивлю друзей неожиданным превращением[212].

В статье 1909 года, посвященной теориям Гиля, Брюсов теперь утверждает, что современные поэты «эготичны» и их единственная цель – выразить свои эмоции. Эти поэты чужды современному миру и его научным прорывам (6:165–167). Последователи «научной поэзии» противопоставляли этой бесполезной роли поэта собственный идеал искусства – «сознательного, мыслящего, определенно знающего, чего оно хочет, и неразрывно связанного с современностью» (там же, 167). Погружаясь в «реальность», поэзия должна была установить связи с историей и социологией. Брюсов делает следующий вывод: «По-видимому, новейшая критика решительно разрушает все до сих пор выставленные учения о конечной цели искусства» (там же, 174). Невзирая на притягательность научной поэзии Гиля, в своей нетерпимости к другим идеям она напоминала церковь Амбросия, и поэтому принять ее было непросто для Брюсова, но он пытался этот выбор сделать.

Римские романы Брюсова относятся к периоду первоначальных его попыток интегрировать идеи Гиля в свое творчество: разумеется, многочисленные сноски, приложения и библиографические ссылки говорят о «научном» благоговении перед историческими исследованиями, но в то же время за таким подходом стоит давнее увлечение Брюсова историческим прошлым[213]. И снова он уклонился от окончательного «обращения» [Лавров 1989: 16–17]. Наряду с «научным» историзмом, романы Брюсова наполнены традиционными для Брюсова темами: искусство, страсть, служение, достижения человеческого духа и отношения между этими идеями и душой творца. Романы Брюсова – пример мифотворчества; они по сути утверждают синтез прошлого и настоящего автора, хотя и отражают разнообразие жизни Рима в IV веке[214]. Как и Мережковский, чей Юлиан был первым из серии персонажей «Христа и Антихриста», напоминавших своими духовными исканиями самого Мережковского, Брюсов тоже включал себя в собственные тексты. И даже используя идеи Мережковского как опорную ступень, Брюсов создает собственный образ Рима. История Юния и Рим Брюсова в своей сути являют собой то, что Брюсов, с его особым вниманием к способности человека идти вперед, ценил больше всего: непрекращающийся поиск человеком трансцендентности, которая характеризует духовность, науку, страсть и, что важнее всего, само искусство.

Вечный город

Этим скитаньям конец недалек. В одном только храме, В храме Амура, пришлец кров вожделенный найдет. Рим! О тебе говорят: «Ты – мир». Но любовь отнимите, Мир без любови – не мир, Рим без любови – не Рим.

Иоанн Вольфганг Гете. Римские элегии (1795)[215]

В биографии и занятиях Юния Норбана и Валерия Брюсова много общего. В автобиографии 1914 года поэт пишет о деде с отцовской стороны, торговце пробкой, который откупился из крепостных; о своих ранних приключениях в борделях, помимо прочего ставших поводом для отчисления из первой школы и перевода в другую; о его первых и затем уже более зрелых шагах в поэзии [Брюсов 1914: 101, 104–107]. В начале романа «Юпитер поверженный», в котором, как и в «Алтаре победы», повествование идет от первого лица, Юний признается, что по одной из семейных линий происходит от рабов, что его необычайная внешняя привлекательность (гипербола Брюсова?) привела к ранним сексуальным приключениям и что в середине обучения он сменил наставников (413–416). Дневник Брюсова 1890-х годов содержит упоминания о жажде славы и его убежденности в том, что европейский декаданс был ключом к славе, к которой он так стремился. В то же время он посвящал себя написанию историй про древних римлян[216]. Юний, в свою очередь, вспоминая первую поездку в Рим в возрасте восемнадцати лет, говорит о своем желании завоевать всеобщее внимание и добавляет:

Конечно, то были детские мечты, но надо помнить, чем представлялся Рим для далекого провинциала, тот самый Рим, о котором он читал во всех книгах и рассказы о великолепии которого слышал изо всех уст… городом, который один имеет силу сделать человека великим и славным (419).

Брюсов, конечно, был поэтом и литературным деятелем, который глубоко интересовался проблемами литературы и вел оживленные литературные дискуссии со своими современниками. Он также перевел многих латинских авторов, в том числе – в период работы над «Алтарем победы» – произведения римского поэта IV века Авзония: он особенно любил авторов этого периода[217]. Юний тоже поэт, который обожает труды Авзония, его соотечественника-галла (101). Юний обсуждает его творчество с Симмахом и свободно цитирует других латинских поэтов (а его двойник XX века Брюсов составляет список источников цитат в длинных примечаниях к роману)[218].

Важно, что Юний пишет стихи Гесперии, хоть и волнуется, что она не оценит усилия такого скромного «провинциала», как он (63). Поскольку сиятельная Гесперия олицетворяет сам Рим, а имя ее тесно связано с Западом, влечение Юния в этом свете можно рассматривать как символическое для Брюсова извечное стремление России ассимилировать и овладеть европейской культурой, используя этот культурный ключ к славе и величию, которое олицетворяет собой Рим. В декадансе Брюсов видел прежде всего способ занять лидирующую позицию, сделав русскую литературу признанной частью европейской литературной арены: в дневниковой записи 1893 года он назвал декаданс художественным направлением будущего и заявил о своем намерении стать вождем этого движения («А этим вождем буду я! Да, я!» [Брюсов 19276: 12]). Мережковский представил образ России в духе Достоевского: Россия, с ее смирением и верой, а также с ее удаленностью от Запада, могла предложить Европе что-то крайне значимое и таким образом принести единство в мир. Сторонник вестернизации, Брюсов стремился интегрировать Россию в европейскую литературу – объединение, которое он воображал себе, было литературным, лишенным религиозного или мессианского подтекста. В этом состояла задача «Весов», и в этом было для него значение символистских дебатов. Избрав себе альтер эго, чья «провинциальность» означала по сути происхождение из определенной части Римской империи, Брюсов таким образом утверждал гражданство и для современной ему России.

Преклонение Юния перед Гесперией напоминает отраженные Брюсовым в ряде текстов отношения – не только между возлюбленными, но и между его лирическим «я» и строгой музой – всепоглощающий роман, задокументированный современниками Брюсова и позднейшими критиками. Ходасевич, например, писал, что Брюсов «любил литературу, только ее… Литература ему представлялась безжалостным божеством, вечно требующим крови» [Ходасевич 1996: 156]. В своем раннем стихотворении «Юному поэту» (1896) Брюсов призывал начинающего поэта поклоняться искусству прежде всего (1: 100). Поэт должен обожествлять свою музу. «Мои стихи как дым алтарный», – написал он