Шрифт:
Закладка:
«Это из меня напряжение последних дней выходит, – решил я. – Если бы я не разрывался на части между повседневной работой и убийством Горбаша, меня бы никто не заставил соседей на путь истинный наставлять. А так…»
В дверь постучались, вошел Марат.
– Выпиваешь? – кивнул он на остатки вина в банке.
Я не стал оправдываться, что веду себя как двуликий Янус: всех призываю к трезвости, а сам в одиночестве трехлитровую банку допиваю.
Марат сел напротив, посмотрел мне в глаза:
– Андрей, скажи: революция будет?
– Кто кого свергать пойдет? – ответил я вопросом на вопрос, налил вина в чистый стакан, пододвинул гостю. – Ты пойдешь баррикады строить?
– Почему сразу я? – смутился Марат. – Мне что, одному все это надоело? Живем, как в болоте, никакого просвета не видно. Каждый день одно и то же: «Верной дорогой идете, товарищи!» А куда идем, толком сказать никто не может. Мы вроде коммунизм строим? А как будем жить при нем, никто не знает.
– Ты с революции начал, – напомнил я.
– Она обязательно будет, – убежденно сказал гость. – Народ не допустит коммунизма. Я лично не хочу при нем жить. Ты никогда не задумывался, какая будет жизнь при коммунизме? Все равны, «каждому по потребности, от каждого по способности». А дальше? Спиртное употреблять нельзя, сигареты под запретом, секс до свадьбы – табу. Понравившуюся девчонку поцеловать нельзя, если на ней жениться не собираешься. Что взамен? Спорт, политзанятия, общественная работа, субботники, ударный труд на производстве и программа «Время» по вечерам. Скажи, на фига такая жизнь нужна? Это же не жизнь, а существование. Так живут муравьи в муравейнике. У них, как при коммунизме, все равны, но есть избранные. В центре муравейника – матка, она, как Политбюро, священна и неприкосновенна. Ниже – самцы, обслуживающие матку. Они вроде нашей элиты: секретарей райкомов, директоров заводов и комсомольских вожаков. В самом низу – рабочие муравьи и муравьи-солдаты. Я был рабочим, потом солдатом, сейчас вернулся на завод и снова оказался в самом низу. А наверху – одни и те же! В семнадцать лет я получил приписное свидетельство в военкомате. На стенде висели портреты членов Политбюро. Пошел в армию. На стенде те же лица. Вернулся – они все на месте!
– Не все, – заметил я. – Суслов умер.
– Андрей, я понимаю, что тебе по долгу службы запрещено на эти темы говорить, так ты ничего и не говори, просто послушай. Нами правят старики, которые живут мерками тридцатых годов. Они душат нас, молодежь, они запрещают нам все что только можно. Они привыкли плясать под «Калинку-малинку» и думают, что всем эта музыка нравится. Для них «Битлз» – это завывание длинноволосых уродов, а джинсы «Монтана» – идеологически вредные штаны. Не веришь? В армии замполит построил солдат и говорит: «Запомните, патриот нашей страны никогда не наденет одежду с вражеским флагом». На «Монтане» есть американский флаг? Есть. Значит, носить ее идеологически вредно и непатриотично.
Я промолчал. Марат выпил, разлил остатки вина по стаканам, закурил.
– По мне, лучше Мистера Понча слушать, чем современную эстраду, – продолжил он. – Понч от души поет, не всегда складно, зато со смыслом. О, я снова вспомнил об армии! Проводит ротный политзанятия. Мы решили пошутить – спросили, будет ли призыв в армию при коммунизме. Он говорит, что, конечно же, будет. То есть он, офицер, коммунист, не верит, что трудящиеся всех стран спят и видят, как бы им буржуазное ярмо сбросить и дружной толпой в муравейник податься. Поменялось бы хоть что-нибудь! Каждый вечер от скуки завыть охота, заняться абсолютно нечем. Чем хочешь – нельзя, что разрешено – неинтересно.
Не добившись от меня никакого определенного ответа, Марат ушел.
В пятницу, 12 ноября, на внеочередном Пленуме ЦК КПСС Генеральным секретарем был избран Андропов, бывший глава КГБ. В народе тут же пошел слух, что новый лидер государства не позволит брежневского вольнодумства и после похорон «закрутит гайки».
В милиции на новость об избрании Андропова отреагировали своеобразно – отменили усиление. На дежурство в дни траура заступали всего две следственно-оперативных группы – одна основная и одна резервная.
Я добровольно вызвался отдежурить в субботу в резервной группе и в воскресенье с чистой совестью поехал к Калмыковой. Примирение было бурным. В общежитие я вернулся как выжатый лимон, поел на заводе с вечерней сменой и лег спать.
В понедельник, 15 ноября, в 16:40 местного времени по всему городу завыли сирены, установленные на случай войны. Транспорт остановился. Мы в актовом зале райотдела вытянулись по стойке «смирно». Гроб с телом Брежнева стали опускать в могилу у Кремлевской стены. Зазвучал гимн СССР, грянул орудийный салют. Эпоха восемнадцатилетнего правления Брежнева закончилась.
На входе в общежитие меня остановила вахтерша:
– Андрей, ты знаешь Прохоренкова Николая Петровича?
– Знаю, – не задумываясь, ответил я.
– Из больницы звонили. Им сегодня доставили Прохоренкова в критическом состоянии. Он просил тебя прийти, проведать его. Говорит, кроме тебя, у него ни родственников, ни знакомых.
Я поблагодарил вахтершу, поднялся к себе на этаж. Дух предстоящего пьянства уже витал по общежитию. Просто физически ощущалось, что сегодня или завтра рванет – мужики упьются до поросячьего визга. Вынужденное воздержание не ускорило и не замедлило распрямление пружины. Синусоида жила своей жизнью. Предугадать ее взлет было можно, воспрепятствовать – нет.
Дома я поставил чайник, съел вареное яйцо с хлебом, из двух загнутых гвоздей изготовил примитивную отмычку для навесного замка. В восемь вечера я пошел к Прохоренкову, но не в больницу, а в частный дом, где он жил. По дороге мне встречались запоздалые прохожие, но на улице у дома Прохоренкова было пустынно. Как я вошел к нему во двор, никто не видел.
Замок на двери был самый простой. Я открыл его гвоздем, распахнул дверь. Тут же что-то упругое ударило меня по ногам и стремительно умчалось в темноту огорода. Первая мысль была: «Крыса! Огромная крыса». Придя в себя после внезапного нападения, я вспомнил про кобелька.
«Это Жучок! – догадался я. – Песик целый день провел взаперти, оголодал и на улицу захотел».
Дома у Прохоренкова было холодно. Я включил свет, осмотрелся, потрогал печь.
«Как быстро выдувает тепло из этой халупы! – подумал я. – Если печь дважды в день не топить, жить в таком доме невозможно. У Прохоренкова пустая углярка, у входа в дом поленница совсем небольшая. С таким запасом дров долго не протянешь. Судя по запасам топлива, он действительно не рассчитывал дожить до теплых дней».
Я достал с полки над печкой альбом. Все страницы в нем были пустые. Судя по порванным прорезям для фотографий, карточки из альбома доставал нетрезвый человек. Он так спешил вырвать фотографии из гнезда, что совсем не заботился о целостности альбома.
Но нужная фотография была на месте. Уничтожив все фотокарточки из альбома, Прохоренков оставил ее, рассчитывая сжечь в последний момент, перед госпитализацией. Я сунул снимок во внутренний карман и продолжил осмотр. Пустые бутылки под столом навели на мысль, что в последние дни Прохоренков беспробудно пил и почти ничего не ел. Продуктов в доме не было. Холодильника – тоже. В углу стоял допотопный ламповый телевизор. Радиоточка была, и, судя по отсутствию пыли на ней, именно она служила хозяину основным источником информации. Верхней одежды на вешалке не было, зимней обуви – тоже.
