– Еще один преставился, – сказал Прохоренков. – Вчера шевелился, хрипел, а сегодня с утра – уже нет. Скоро и я так же замру на казенной кровати и буду остывать.

Минут двадцать мы не могли поговорить. Вначале пришли санитары, забрали тело. Потом пожилая женщина в белом халате перестелила опустевшую кровать. Когда место было готово к приему нового больного, Прохоренков продолжил:

– Я тебя вот зачем позвал. Ты мужчина крепкий духом, решительный. Убей Жучка. Без меня он пропадет…

– Как я его должен убить? – серьезно спросил я. – Застрелить, что ли? Жучок – верткий песик. Как увидит ствол, тут же убежит. У дворняжек инстинкт самосохранения развит не как у людей, они опасность на расстоянии чуют.

– Ты его усыпи, – стал объяснять Прохоренков. – У меня под полом спрятано одно средство в ампулах. Шприц там же лежит. Возьмешь ключ от дома у старшей медсестры, купишь по дороге немного колбасы. Придешь, бросишь колбасу Жучку, достанешь шприц и вколешь ему препарат в загривок. Он ничего не почувствует, мгновенно уснет и не проснется. Сделай мне последнее одолжение, больше я попросить никого не могу.

– Ну что же, просьба мне понятна. Я выполню ее, но при одном условии: вы расскажете мне об убийстве Горбаша.

– О чем? – попытался приподняться с кровати старик. – Кто такой Горбаш?

– Могу напомнить. – Я достал фотографию, показал больному. – Вот он, слева от офицера. Кстати, кто этот человек? Зачем он фотографируется с вами, с подростками?

Прохоренков закрыл глаза, замолчал. Я продолжил:

– Бедный песик уже сутки без еды в неотапливаемом помещении. Сколько он еще продержится? День, два? Зачем вы обрекаете бывшего друга на неземные муки? Что вам кобелек плохого сделал? Он ведь единственное существо на Земле, кто по-настоящему любил вас, радовался каждому дню, проведенному с вами, а вы… Вы собрались променять его жизнь на какие-то тайны, которым сто лет в обед! Мы с первого дня знаем, что Горбаш не повесился, а был убит. Поверьте на слово, разоблачение преступников – дело ближайших дней. Я предлагаю вам обмен: я гарантирую безболезненную смерть Жучка, а вы рассказываете мотив этого необычного преступления. Начнем? Кто этот мужчина в форме?

– Мой троюродный брат. Зовут Микола, фамилия – Прохоренко.

– Так это вы из-за него сменили фамилию? – догадался я.

– И из-за него тоже. Я не хотел, чтобы за мной тянулся шлейф бандеровских преступлений, к которым я не имел никакого отношения. Я решил стать русским, а не галичанином. После войны внести изменения в документы не составляло никакого туда. Был Прохоренко – стал Прохоренков.

– В каком звании ваш брат? В каких войсках служил?

– Сержант внутренних войск НКВД. Он был переводчиком при Управлении внутренних войск Львовской области. После присоединения Галиции выяснилось, что русские плохо понимают галисийское наречие. Западноукраинский язык – это не суржик, где только некоторые слова забавно произносятся. Это отдельный язык. Если галичанин будет быстро говорить, ты его не поймешь. Брат свободно говорил на русском и польском языках, а галисийское наречие было для него родным. Его охотно взяли в комендатуру, присвоили звание. На фотографии он в форме из офицерского сукна. Сапоги на нем яловые, портупея – кожаная. Вот как ценило его начальство! Даже отпуск летом предоставило. Мы с ним родом из одного села. В июле 1940 года брат приехал на побывку, проведать родителей. Перед его отъездом мы на память сфотографировались.

– Что сейчас с ним, где он?

– Не знаю, – пожал плечами старик. – Война была. Всех раскидало. Кто погиб, кто сгинул в безвестности, а кто-то с немцами на запад ушел и там исчез.

«Опа, как интересно! – мелькнула мысль. – Сержант НКВД ушел с немцами? Оставим его на закуску и перейдем к другим участникам фотосъемки».

– Кто эта девушка, от которой осталась одна рука?

– Не помню, как ее звали. Она не из нашей деревни, приезжала на каникулы.

– Горбаша, я надеюсь, вы помните? У него уже в юном возрасте характерные морщинки просматривались. Как он с вами на фото попал?

– Приехал на каникулы к бабушке с дедушкой… Я ничего не могу рассказать про Горбаша. Я не видел его с лета 1940 года и о его смерти ничего не знал.

– Так дело не пойдет! – возразил я. – Или у нас честный разговор, или я ухожу. У меня дел полно! Я сижу с вами только из уважения к нашему былому знакомству.

– Я сказал правду, – прошептал Прохоренков.

– Жучок! – наклонился я к старику. – Живой, теплый Жучок сейчас замерзает в неотапливаемой хибаре. Он не понимает, что произошло, почему хозяин бросил его. Ночью песик станет выть от отчаяния, но никто не придет к нему на помощь, никто не станет вскрывать закрытое на замок жилище. Добрый, славный кобелек помрет в жесточайших муках только потому, что его хозяин не хочет перед смертью облегчить свою душу. – Я перевел дух, показал на потолок и сказал уже громче: – Там, наверху, Он видит все. Он спросит тебя: «Как ты посмел предать друга, посланного тебе? Как ты посмел обречь его на смерть в одиночестве от голода и холода?» В Бога можно верить, а можно не верить, но подготовиться к встрече с ним стоит. На всякий случай. Мало ли что! – Я встал с кровати. – Великий Данте описал круги ада. Самым жестоким пыткам там подвергаются клятвопреступники и предатели. Вы, Николай Петрович, – предатель! Нам не о чем больше говорить.

По щекам старика покатились слезы. Он попытался схватить меня за штанину и усадить назад, но смог зацепить немощной рукой только воздух. В палату вошла санитарка с опустошенным судном. Я показал ей жестом: «Садись на освободившуюся кровать и слушай!» Она покорно выполнила мое указание.

Пока Прохоренков рассказывал, в палату заглядывали медработники, предлагали санитарке выйти в коридор и заняться делом. Она лишь показывала рукой в мою сторону и оставалась на месте. Не знаю, все она слышала или нет, но протокол допроса Прохоренкова подписала как свидетель, присутствовавший при допросе смертельно больного пациента, не способного самостоятельно поставить подпись. Завотделением тоже подписал протокол, хотя при исповеди старика не присутствовал.