все ночные выкрутасы. И наверняка даже попытался задним числом выписать какую-нибудь бумагу, хоть как-то объясняющую участие уже и без того примелькавшихся четырех курсантов в тайной операции гардемаринской роты.

Высшее руководство это наверняка устроит. Да и у Третьего отделения есть проблемы поважнее, чем носиться с требованием немедленно покарать юнцов из Морского корпуса.

А что насчет Разумовского?

— Вы можете подтвердить слова его сиятельства. — Я поднял голову и посмотрел старику прямо в глаза. — Увольнительные списки — внутренний документ Корпуса. Даже если кто-то затребует бумаги, пока еще есть возможность… прикрыть нас.

— Да я уже прикрыл. Где это видано, чтобы моряки своих сдавали, да еще и жандармам… — проворчал Разумовский себе под нос. И уже во весь голос закончил: — Но не думайте, господа курсанты, что вы так легко отделаетесь! Уж за что, а за самовольную отлучку из расположения я с вас спрошу по-полной.

Я постарался сдержать улыбку, Камбулат с Поплавским облегченно выдохнули, а Корф, кажется, даже слегка подпрыгнул.

— Благодарю, ваше сиятельство! — произнес он подрагивающим от радости голосом.

— Не за что тут благодарить. Лучше идите учиться. И чтобы больше никаких выкрутасов!

— Есть никаких выкрутасов! — гаркнули мы хором на весь кабинет.

— Вот то-то же… бойцы. — Разумовский строго погрозил пальцем и указал на дверь. — Господа унтер-офицеры — можете быть свободны. А вас, курсант Острогорский, я попрошу остаться.

Я тоскливо вздохнул, провожая товарищей взглядом. Поплавский с Корфом морщились, а Камбулат даже на мгновение замешкался, будто хотел задержаться, чтобы поровну разделить со мной начальственный гнев. Но потом тоже зашагал к двери — обсуждать приказы в Корпусе полагалось исключительно после выполнения.

— Вряд ли вы догадываетесь, зачем я решил переговорить с вами с глазу на глаз. — Разумовский сцепил пальцы в замок и чуть прищурился. — Однако перейдем к делу, господин курсант: вашей персоной заинтересовался… скажем так, весьма влиятельный человек, имя которого я не имею права называть.

— Григорий Григорьевич Распутин? — усмехнулся я. — Вряд ли я ошибусь, если скажу, что он пожаловал лично даже раньше, чем вас завалили гневными письмами из Третьего отделения и прочих инстанций.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Особенно если у возрожденного в юном теле старикана никак не получается сидеть на месте. Зато отлично выходит оказываться внезапной затычкой к любой бочке — от соревнований до разгрома базы террористов силами гардемаринской роты.

Так если тут и следует удивляться — то разве что тому, что его сиятельство граф Распутин-младший зашевелился только сейчас.

— В… верно. — Разумовский вытаращился и забавно шевельнул усами, но тут же взял себя в руки. — Впрочем, это неважно. Я ни в коем случае не обязан выдавать информацию о своих курсантах по первому же требованию, тем более неофициальному. Однако… однако я и сам уже давно интересуюсь, что вы за птица, Острогорский. — Разумовский снова прищурился. — Я не первый год руковожу Корпусом, но никогда еще не встречал такого пренебрежения к дисциплине и внутреннему уставу. По сравнению с вами даже Поплавского можно назвать образцовым унтер-офицером.

— Виноват, ваше сиятельство. — Я опустил голову, изображая искреннее… почти искреннее покаяние. — Приложу все усилия, чтобы…

— Довольно! — Разумовский махнул рукой. — Отсутствие прилежания порой можно компенсировать незаурядными талантами, которые у вас, без всякого сомнения, имеются… Однако сейчас речь не об этом. Странная просьба его сиятельства Григория Григорьевича натолкнула меня на… на некоторые мысли, и я не поленился повнимательнее изучить ваше личное дело, господин курсант. И, должен сказать, кое-то в нем меня изрядно удивило.

— И что же? — поморщился я.

— Прямо скажем — многое. Я уже обращал внимание на отсутствие хоть какого-то аттестата о гимназическом образовании, однако это, похоже, лишь верхушка айсберга. Ни прививок, ни грамот за участия в соревнованиях, ни медицинской карты, ни, черт возьми, даже фотографий со сверстниками или семьей — за исключением пары снимков десятилетней давности. — Разумовский нахмурился и подался вперед. — Создается впечатление, что между две тысячи четвертым годом и этой осенью Владимира Острогорского вообще не существовало!

— Однако вот же он я, прямо перед вами. — Я развел руками. — А все прочее вполне можно объяснить крепким здоровьем. И нелюбовью к фотокамерам и массовым мероприятиям.

— Которую вы неизменно демонстрируете с самого момента зачисления на десантное отделение, не так ли? — Разумовский хитро улыбнулся. — Не поймите меня неправильно, господин курсант: я вовсе не планирую ковыряться в делах вашей семьи. Но знать хоть что-то о воспитанниках Корпуса — не только мое право, но и долг. И все эти тайны… Вы не считаете себя обязанным сообщить чуть больше?

— Пожалуй, считаю, — кивнул я. — Но, боюсь, тайна принадлежит…

— Темнишь ты, Острогорский. Еще как темнишь. — Разумовский вдруг перешел на «ты» и заговорил мягче. Не как с нерадивым первогодкой, а чуть ли не по-отечески. — Дело твое, конечно, но как прикажешь тебя защищать, если ничего не понятно? А ведь придется. Раз уж сам Распутин…

— Очень надеюсь, что его сиятельство не узнает обо мне лишнего. Во всяком случае, в ближайшее время, — вздохнул я. — Конечно же, я не вправе просить вас соврать другу Морского корпуса, однако…

— Да с ним-то я уж как-нибудь разберусь, — ворчливо отозвался Разумовский. — И никакой он мне не друг. И не начальник, чтобы всю правду выкладывать… А вот за тобой — ты уж извини — теперь присмотр будет особый.

— Так точно — особый, — козырнул я. — Постараюсь не подвести, ваше сиятельство.

— Постарайся. — Разумовский откинулся на спинку кресла и потянулся за трубкой. — А теперь ступай-ка в офицерскую, матрос. Тебя там уже гости заждались.

Глава 17

Шагая в соседнее крыло Корпуса, я ожидал увидеть там кого угодно: Гагарина, Олю, Мещерского… даже великую княжну Елизавету собственной персоной, хоть после тайного побега из Зимнего ее наверняка караулили сутки напролет.

Однако действительность оказалась… пожалуй, куда прозаичнее — с одной стороны. И оттого абсолютно непредсказуемой.

— Вовка!

Дядя смотрел в окно, сцепив руки за спиной, но при звуке открывающейся двери развернулся. Шагнул вперед, чтобы обнять, но в последний момент будто бы застеснялся собственного порыва и тут же посуровел.

— Ну здравствуй, герой, — Морозов-младший, до этого вальяжно развалившийся в кресле с телефоном, порывисто поднялся, пересек