Войну Капрал начал через год, осенью. Уселся в свою машину и катил в ней впереди войска, указывая путь. Войско перло за ним с победным криком и гиканьем. Колеса и гусеницы вминали стерню в раскисшую от дождей землю. Пограничные столбы были сбиты, через пограничный ров перекинуты мосты. Вскоре по ним в обратном направлении потянулись безногие и безрукие — бывшие солдаты Капрала. Город Веселых Людей оказалось не так-то просто завоевать. Веселые Люди были веселы оттого, что в воздухе, которым они дышали, кроме кислорода, имелись распыленные молекулы. Справедливости. Люди с младенчества вдыхали эту смесь, вместе с кислородом она попадала в их кровь…

Война затягивалась. То одна, то другая сторона выигрывала сражения. Неудачи все чаще стали трепать войско Капрала. Ветер, дувший иногда со стороны Города Веселых Людей на окопы, где сидели солдаты Капрала, приносил свежий воздух, содержащий молекулы Справедливости. Помимо своей воли солдаты Капрала вдыхали их, начинали задумываться над смыслом того, чем они занимались. И тогда Капрал отдал приказ, чтобы все носили противогазы. Но это почти не помогало: молекулы не фильтровались. А тут подошла зима. Пошел снег. Его хлопья оседали на брустверах окопов, на спинах солдат. Но выглядел этот снег странно. Он был словно белые листики бумаги, не таял, и на этих листиках, едва солдаты брали их в руки, проступали буквы, они складывались во фразы: «Солдаты! Вас погнали воевать за чужие интересы, обманули; война никогда не освободит вас и ваши семьи ни от голода, ни от нищеты, ни от безработицы. Воевать против Справедливости бессмысленно. Капрал — ничтожество, кукла с пустым нутром. Избавьтесь от него и ему подобных и возвращайтесь к своим семьям…»

Читая эти фразы, одни солдаты стали задумываться, другие осторожно начали приглядываться к Капралу, вспоминали, что кто-то где-то уже говорил им, что Капрал — кукла; третьи откровенно роптали: им осточертело мерзнуть в холодных окопах, из которых до победы, обещанной Капралом, оставалось так же далеко, как и в самом начале войны…

Никто, конечно, не знал, что нетаявший этот снег, на котором проступали, как на бумаге, печатные фразы, изготавливался в маленькой подпольной типографии Нашим Соседом, Беляной и их единомышленниками. А типография была оборудована на старом маяке.

Лишь Капрал догадывался, чьих рук это дело. Он орал на жандармов, требуя найти и уничтожить Нашего Соседа и Беляну, но отыскать их не удалось.

К середине зимы ударили сильные морозы. Солдаты Капрала околевали, усилилось дезертирство. Фронт дрогнул, началось массовое отступление. Голодные, уставшие, перебинтованные солдаты Капрала потянулись по всем дорогам. Каждый спешил домой, к родному очагу. Впереди распавшегося войска плелся сам Капрал.

За всем этим через щелочку меж занавесками на подслеповатом оконце хибары тайно наблюдал Пустой, наблюдал одним глазом, боясь шевельнуться, чтобы, чего доброго, кто-нибудь из отступающих не обнаружил, что в этой развалюхе есть какая-то жизнь, у тепла которой можно обогреться.

Но Капрал-то знал, кто обитает в полуобвалившейся хибаре на улице Пыль Столбом. И под вечер, когда вовсю запуржило нетающим снегом, на котором отчетливей прежнего проступали буквы, Капрал, пропустив авангард отступающих, собрал всех своих единоутробных сородичей — озябших, замызганных матрешек.

— Здесь заночуем, — сказал он. — Подождите меня во дворе, — и с этими словами он вошел в домишко.

У окна стоял Пустой.

— Ну что, так все время и сидишь здесь? — спросил Капрал.

— Ага, — кивнул Пустой.

— Лучше б ты и не появлялся на свет, — зло плюнул Капрал.

— Кто знает, что такое лучше? — пожал плечами Пустой.

— Болван!.. Ладно, мы заночуем у тебя. Все наши. Затопи печь, замерзли мы, — он вышел.

Валил снег. Перед глазами Капрала мельтешили белые хлопья-листовки, буквы, проявлявшиеся на них.

Глядя на это, Капрал свирепел, его охватила такая ярость, от которой у другого бы заломило в затылке. Но он был куклой.

— Собирайте все! Сгребайте крамолу! Сгребайте, тащите в печь! Ловите эти проклятые буквы! Сжечь! Все сжечь! — заорал он.

Куклы бросились выполнять приказ, заталкивали в огонь снежинки-листовки. Пламя сжирало их, но с неба сыпались все новые и новые.

— Хватит, — безнадежно махнул рукой Капрал. — Выспаться надо.

— А как же мы все разместимся в этой комнатенке? Ведь нас вон сколько! — сказала кукла-жандарм, шевеля кочергой в печи.

— Как прежде, — буркнул Капрал. — Влезайте друг в друга по ранжиру, а потом все — в меня, — с этими словами он откинул верхнюю часть туловища, и вскоре все куклы привычно оказались в его нутре. Теперь он был один, отяжелевший, с трудом волочивший ноги, замерзший и мрачный.

Он придвинул поближе к огню лавку, затолкал в печь сколько влезло ненавистные ему снежинки-листовки, лег и тотчас захрапел.

А мимо шли остатки его разбитой армии, солдаты торопились в город — к теплу родных очагов, к своим семьям. Одни — довольные, что обошлось, они уцелели, плевать им теперь на Капрала; другие — со злобной решимостью не предавать его, когда-нибудь еще встать под его знамена; третьи, потупив глаза, тащились, беседуя со своей совестью…

Метельная ночь была уже на исходе, давно скрылся вдали последний солдат. Капрал спал, неосторожно придвинув к печи лавку: он забыл, что сделан из дерева и папье-маше. От могучего его храпа в печи раскачивались огненные языки, шевелились горящие листовки-снежинки. Одна из них, полуобгоревшая, вывалившись из плотного пылающего вороха, упала Капралу на ноги. Клей, которым было пропитано дерево и папье-маше, содержал в себе ацетон. По всей огромной фигуре Капрала побежало пламя. Едва успев хлопнуть руками по бокам, Капрал через минуту превратился в здоровенную пылающую головню, внутри которой спекались от жара остальные куклы…

С высоты маяка Беляна и Наш Сосед увидели далекое зарево: это догорала хибара, под рухнувшей крышей которой уже превратилось в уголья и горячий пепел то, что недавно было Капралом и его уродливыми сородичами…

Потоптавшись у руин многоэтажной лаборатории, разбитой бомбежками и артобстрелами, Академик понуро поплелся через город. Запустение и разруха, хмурые лица, бездомные кошки. Было холодно. Он шел, подняв воротник демисезонного пальто, испачканного известкой и кирпичной пылью; шел, глубоко засунув в карманы окоченевшие руки. Собственно, идти было некуда. И он забрел в пустынный лесопарк, скамейки стояли засыпанные снегом. Вроде совсем недавно тут весело и шумно гуляли горожане, оглушительно гремели репродукторы, разнося по всем аллеям и уголкам обольщающие речи Капрала…

На одной из скамеек, сметя снег, сидел Умелец. Он постарел, осунулся.

— Присядьте, — предложил Умелец. — Вы Академик, не так ли? Я узнал вас по портретам в газетах.

— Благодарю, — Академик устало опустился на скамью. — А вы, если не ошибаюсь, Умелец? Я тоже узнал вас.