не должны сомневаться в том, что Его всемогущая рука правит всем, даже этим. – Ласково, но устало улыбнувшись им, настоятельница опустилась на место, и в тишине все приступили к трапезе.

Только потом, когда Лотта мыла посуду бок о бок с сестрой Кунигундой, получившей новое имя в честь древнегерманской святой, она задумалась о словах настоятельницы, но и то только потому, что её вынудила другая послушница.

– Если Гитлер войдёт в Австрию, – тихо спросила Кунигунда, погрузив руки в мыльную воду, – что изменится?

Лотта взглянула на неё с упрёком; конечно, в разговоре не было необходимости. Не стоило понапрасну тратить слова, в том числе и эти.

– Как сказала настоятельница, ничего не изменится, – твёрдо ответила она и вновь занялась грязными мисками.

– Но ты же понимаешь, это не так. – Сестру Кунигунду не испугал суровый взгляд Лотты. – Что будет с нашими семьями?

– Наши семьи – это наши сёстры.

– Ты знаешь, что я имею в виду. – Она приподняла подбородок, с вызовом посмотрела на Лотту. У Кунигунды было простое лицо, курносый нос и крепкое тело; единственное, что Лотта о ней знала – что она каждый раз каялась в неспособности отпускать мысли во время молитвы и в нежелании рано вставать. – Неужели ты совсем по ним не скучаешь? – продолжала давить она. – По маме и папе? Я их помню ещё с того дня. Твой отец кажется таким добрым. У него искорки в глазах…

Эти слова, такие простые, вызвали у Лотты внезапный приступ щемящей тоски, такой острый, что на миг она перестала дышать. На секунду, не больше, она позволила себе представить отца – его редеющие седые волосы, красные щёки, искорки, о которых говорила Кунигунда.

Она видела его так ясно, будто он стоял прямо перед ней и улыбался, раскрывая ей объятия. Словно, стоило ей дотянуться, она могла бы коснуться его рукой. У неё вырвался стон, и она тут же закусила губу, испугавшись силе чувств, которые она подавляла так долго и которые нахлынули на неё мощным потоком.

– Что с ними будет? – тихо продолжала Кунигунда. – И с нами тоже? Нацисты не очень-то дружелюбны к церкви.

– Они обещали проявить терпимость… – нерешительно начала Лотта, но Кунигунда пренебрежительно хмыкнула.

– Да кто верит обещаниям нацистов? Даже святой отец говорил об их агрессивном отношении к церкви. Гитлер – наш враг, неважно, говорит он об этом или нет.

Страх впился в тело Лотты ледяными пальцами, и она изо всех сил постаралась его оттолкнуть.

– Нам нельзя так говорить. – В её голосе звучали суровость и отчаяние. – Мы должны быть выше этого, сестра.

– Интересно, как долго мы сможем занимать такую возвышенную позицию, – мрачно заметила Кунигунда, вновь повернувшись к посуде. – Когда думаешь, как страдают наши родные… – Она покачала головой и с сердитой сосредоточенностью принялась оттирать горшок.

Лотта смотрела на послушницу, склонившую голову над работой, и пыталась вспомнить её семью, но не могла. Она не обратила на это внимания; ей было всё равно. Эта мысль её тревожила, потому что отдавала эгоизмом – или, может быть, в этом и заключалась настоящая преданность? Лотта не знала, и это замешательство её беспокоило. Кто из них прав?

– Сестра Кунигунда, – начала она, и девушка взглянула на неё поверх таза с мыльной водой, – твоя семья из Зальцбурга?

– Мои родители погибли. Осталась только сестра, она живёт с мужем и детьми в соседней деревне, в Ойгендорфе. У них не так-то много денег, и я не хотела быть для них лишним ртом, хоть и помогала с малышами. Этого, по-моему, недостаточно.

– Хочешь сказать, ты поэтому сюда попала? – Лотта не смогла скрыть изумления и даже, может быть, неодобрения. – Ты не… ты не чувствовала призвания?

Уголки рта Кунигунды изогнулись:

– В конце концов, что есть призвание?

Лотта покачала головой, не в силах ответить. Она думала, что все послушницы пережили то же, что и она – тоску по религиозной жизни, её простоте и ясности, зов к чему-то высшему, но, очевидно, с Кунигундой было иначе.

И что говорил о Лотте тот факт, что она не запомнила семью Кунигунды? Кто может судить, что тяга к простоте – менее эгоистичная причина, чем желание облегчить ношу другого? Может быть, жертва сестры Кунигунды была для Бога более ценным даром, чем жертва Лотты? Её мысли метались, чего не было целый год, проведённый в аббатстве. Казалось, все её убеждения могут быть опровергнуты – а ведь она даже не начинала задумываться о Гитлере и его армии.

Сестра Кунигунда снова занялась посудой, и Лотта последовала её примеру. Медленно отскребая грязную миску, она ощущала беспокойство, какого не чувствовала никогда.

Прошло всего две недели, прежде чем случилось немыслимое, неизбежное. Сёстры вновь собрались в трапезной, и настоятельница вновь обратилась к ним:

– Я только что получила известие, что сегодня утром немецкие войска вошли в Австрию. – Она вздёрнула подбородок, оглядывая их всех. – Австрийскому бундеширу было приказано не сопротивляться. Канцлер Шушниг подал в отставку, и я уверена, что впереди еще много перемен. И всё же напомню, дочери, что мы выполняем высшую миссию. Мир вокруг нас будет выглядеть совсем по-другому, но это не наша забота. – Она немного помолчала, вздохнула, чтобы успокоиться, прежде чем продолжить: – Ни для кого здесь ничего не изменилось. – Она обвела глазами послушниц, и выражение её лица стало непривычно суровым. – Мы будем продолжать служить нашему делу и тем, кто обращается к нам за помощью. Любой, – подчеркнула она, – кто придёт к нам, никогда не будет отвергнут.

Лишь намного позже Лотта задалась вопросом, кого на самом деле настоятельница имела в виду.

Глава четырнадцатая

Иоганна

Март 1938

Иоганна смотрела из окна гостиной на улицу внизу. Почти все здания были теперь завешаны знамёнами со свастикой. Спустя два дня после того, что называлось аншлюс – гитлеровской войны цветов – её всё ещё не отпускало чувство ирреальности происходящего.

Всё случилось так быстро. Казалось, только что Австрия ещё цеплялась за независимость, Шушниг делал все возможное, чтобы сохранить свою страну целой, но одним движением руки, сметающей все фигуры на шахматной доске, привычный и знакомый мир был уничтожен. Всего за несколько часов Шушниг подал в отставку, и вермахт со своими войсками, грузовиками и танками пересёк границу под звон церковных колоколов и ликующие крики восторженных горожан. В Вене проходили парады, дороги были усыпаны цветами, толпы жаждали видеть Гитлера.

В