– Первая горнострелковая дивизия! – гордо ответил он. – Мы пока в Иннсбруке, но ходят разговоры, что скоро нас перенаправят в другое место. – Вид у него был радостно-взволнованный, но Биргит чувствовала лишь отчаяние. – Ну, скажи, разве я не красавчик? – поддразнил он.

– Красавчик, – неохотно признала она, но сердце ощущалось тяжёлым, как камень. – Вернер… это… то, чего ты в самом деле хочешь?

В его взгляде мелькнуло раздражение и вместе с тем неуверенность, но лишь на секунду, а потом он вновь улыбнулся Биргит своей непринуждённой улыбкой.

– У меня нет особенного выбора, видишь ли, но даже если бы он был – я хочу быть на стороне победителей, Биргит. И очевидно, что победитель – Германия. Ты же видела кинохронику? Когда войска вермахта вошли в Австрию, их встречали аплодисментами и цветами. Цветами! – Он шагнул к ней и продолжал уже настойчивее: – Разве ты не понимаешь, что этого хочу не только я, этого хотят все? Так будет лучше для страны…

– Не для всех, – тихо ответила Биргит, и он резко, печально вздохнул.

– Опять ты за своё. Иногда тебя послушать, так ты как будто сама еврейка.

– Не нужно быть евреем, чтобы беспокоиться о евреях, – парировала Биргит. – И как бы то ни было, дело не только в евреях, а вообще. С тех пор как это началось, все испуганы. Аресты, заключения… – Она беспомощно смотрела на него, зная, что он отказывается её понимать. – Ощущение такое, будто может произойти что угодно. Мы все в опасности.

Вернер закатил глаза.

– Ты в безопасности, если подчиняешься закону.

– Да ну? Любой сосед начнёт тебя в чём-то подозревать, и ты можешь быть арестован без…

– А в чём тебя подозревать? – Он наклонил голову и сузил глаза, и Биргит похолодела. В этот момент она осознала, что не сможет искренне говорить с Вернером, делиться своими тревогами, своими страхами, и тревога долбила её изнутри, пока она не почувствовала себя пустой оболочкой. Конечно, она и думать не могла о том, чтобы рассказать ему о собраниях в кофейне или о том, что Ингрид и остальные убеждали действовать активнее. Хватит с нас одной риторики да памфлетов, сказала Ингрид в последнюю их встречу и стукнула кулаком по столу.

Нет, она не могла ни о чём этом рассказать Вернеру, потому что он мог оказаться тем самым любопытным соседом, подозрительным солдатом. Он представлял собой угрозу, пусть даже она его любила.

Она знала, что по-прежнему его любит, и мечтала об их совместном будущем, хотя он и стоял перед ней в униформе вермахта и говорил о подозрительности и противозаконности. Осознание этого наполняло её душу отчаянием, с которым она изо всех сил пыталась бороться. Она так хотела, чтобы всё было просто. Кого волновало, что происходит в мире, если они были друг у друга? Но как она ни убеждала себя в правоте этих слов, она не могла до конца им поверить.

– Что такое? – спросил Вернер, прихлёбывая кофе, оборвав её размышления. – У тебя такой хмурый вид.

– Что поделать, – не сдержалась Биргит. В Зальцбурге всё стало хмурым или пугающим. Вновь наступил сезон дождей, солдаты толпились на площадях, и всё больше и больше людей пропадало без вести – теперь не только евреев, но и коммунистов, социалистов, цыган, всех, кто не был похож на других.

Встречи в кофейне прекратились несколько месяцев назад, потому что собираться стало слишком опасно, и Ингрил сказала Биргит, что при необходимости свяжется с ней. Пока никаких сигналов не поступало, и у Биргит это вызывало то облегчение, то разочарование. Она хотела что-то делать, но ей было слишком страшно.

Только на прошлой неделе всех евреев с польскими корнями собрали и отправили на восток – куда именно, Биргит не знала и боялась представить. Все евреи должны были сдать имущество, в паспорт им ставили печать с буквой Ю – «Юден». Францу, который по-прежнему проводил большую часть времени на чердаке дома на Гетрайдегассе и никогда не покидал его пределы, лишь время от времени выбираясь в мастерскую, по крайней мере, не пришлось пережить это унижение. Он оставался невидимым для нового правительства.

Вернер поджал губы, поставил чашку на стол.

– Биргит, теперь всё стало намного лучше. Почему ты не хочешь этого замечать? У людей есть работа. Есть деньги. Они чувствуют себя в безопасности.

– В безопасности, – повторила Биргит и вздохнула. – Вернер, как ты можешь говорить такое? Ты должен понимать, что это не так.

– Как я уже говорил, если ты соблюдаешь закон, тебе нечего бояться.

Она наклонилась вперёд.

– Ты всерьёз в это веришь? – тихо спросила она. Ей не хотелось задавать этот вопрос, начинать новый неприятный разговор, но она должна была это сделать. Нельзя было закрывать на происходящее глаза и затыкать уши, чего бы ей это ни стоило.

На долю секунды, не больше, по лицу Вернера скользнула тень. Биргит ощутила резкую вспышку надежды, но это чувство тут же рассеялось, когда он вздохнул и вновь откинулся на спинку стула.

– Дела твоего отца идут хорошо? – спросил он так, будто уже знал ответ.

– Да, – признала Биргит. После аншлюса в магазин шёл нескончаемый поток высокопоставленных нацистских офицеров, которые хотели починить часы, полученные вместе с виллами и поместьями богатых евреев, арестованных или отправленных в гетто. Одни такие часы были сильно разбиты, но отец молча принялся за дело, ни слова не сказав о том, какой трудный предстоит ремонт.

– Так на что тогда жаловаться? – вновь спросил Вернер тем же тоном, словно ответ был очевиден. Не на что.

Биргит не ответила. Она молча прихлёбывала кофе, стараясь не выдать своих чувств. Да, её жизнь была спокойной, но это же не означало, что бороться не за что. Тот факт, что Вернер отказывался это видеть, злил её и печалил, но она понимала, что лучше не спорить с ним по этому поводу.

– Почему бы нам не пойти в кино? – предложил Вернер, допив кофе. – Там сейчас идёт «Шёлковая нить», ты не смотрела?

– Нет, не видела. – Судя по тому, что она читала в газетах, этот фильм представлял собой плохо замаскированную нацистскую пропаганду, чернившую «гнусных еврейских капиталистов», и у неё не было ни малейшего желания его смотреть.

– Тогда пошли. – Вернер поднялся и щёлкнул пальцами, требуя счёт. Официант торопливо подбежал к ним, и Вернер бросил на стол несколько купюр, даже не взглянув на него. Смущённо улыбнувшись ему в знак извинения, Биргит вслед за Вернером вышла на улицу.

Едва они вышли в сырой