– И что теперь будет? – спросила она.

– Мы станем бороться, – ответил отец, и твёрдость его голоса изумила Биргит – это было так на него не похоже. Он посмотрел женщинам в глаза, стальным взглядом встретился с их потрясёнными взглядами. – Мы не станем частью этого режима. Ничего не делать – то же самое, что и быть соучастниками. Мы в ответе перед Богом, не перед Гитлером. – Каждое утверждение было произнесено с жёсткой, окончательной решимостью. Каждое могло расцениваться как предательство режима, как преступление, караемое смертью.

Никто ничего не сказал, все лишь смотрели друг на друга широко распахнутыми от ужаса глазами. Наконец Иоганна спросила:

– Но что мы можем сделать, папа?

– Можем начать с этого, – сказал Манфред, подошёл к окну и решительно сдёрнул знамя со свастикой. Все молча смотрели, как он скомкал его и бросил в огонь.

– Манфред… – прошептала Хедвиг, и он посмотрел на неё с вызовом и вместе с тем с нежностью.

– Я люблю вас, и я понимаю, что это может значить для всех нас, но ради спасения наших душ я должен это сделать. Мы все должны. – Он судорожно вздохнул, расправил плечи, стал смотреть, как остатки флага становятся пеплом.

– Тогда давайте умрём не за то, что просто сожгли флаг, – тихо сказала Иоганна. – Ради Бога и ради нас самих давайте сделаем гораздо больше.

В глазах отца зажглась гордость, и он кивнул.

– Да. Давайте думать и молиться о том, как лучше поступить.

– Может быть, я знаю, – выпалила Биргит раньше, чем успела подумать о том, что говорит. Все повернулись и с удивлением посмотрели на неё.

– Ты? – воскликнула Иоганна, даже не пытаясь скрыть недоверия. – С твоим-то дружком-нацистом?

– Вернер не нацист, – ответила она, – но в любом случае речь не о нём. Его скоро перебросят в Чехословакию, и мы вообще не сможем видеться.

Иоганна высоко вскинула подбородок, а отец ласково улыбнулся средней дочери.

– Что ты имеешь в виду, Биргит?

– Я знаю одного человека. – Она повернулась к отцу и вдруг осознала. – Папа, да ведь ты тоже её знаешь! Это Ингрид. Она говорила, ты связался с ней по поводу Франца…

– Ты знаешь Ингрид? – потрясённо спросил Манфред. – Ты что, общаешься с коммунистами?

– Как и ты! В любом случае, сейчас нам нужно объединиться. Ингрид всегда это говорила. Все, кто сопротивляется Гитлеру, наши друзья, во что бы они ни верили.

Иоганна ошеломлённо уставилась на Биргит, приоткрыв рот.

– Ты…

Биргит вскинула подбородок, ощутив внезапную гордость.

– Да, – сказала она сестре. – Я. Я ходила на их собрания и распространяла брошюры, по крайней мере до аншлюса. С тех пор все затихло. – Она повернулась к отцу. – Тем не менее я знаю, как связаться с Ингрид. Я оставлю ей сообщение в кофейне на Элизабет-Форштадт…

– Подожди! – закричала мать. – Ты понимаешь, о чём говоришь? – Она повернулась к Манфреду. – Вы можете приговорить нас всех к смерти.

– Я не боюсь смерти, – тихо ответил он. – И вы не должны. Я боюсь встретиться с Создателем и быть не в силах Ему ответить, почему я не действовал, когда мог. – Он повернулся к Биргит. – Свяжись с Ингрид, если сможешь. А я поговорю с отцом Иосифом. Вдруг и он знает, как помочь. Он уж точно не нацист.

По комнате прошла дрожь. Все понимали, какая опасность таится за его словами.

Губы Хедвиг подрагивали, и она, кажется, хотела что-то сказать, но не могла. Биргит почувствовала, как внутри вскипают волнение и ужас, а следом – желание, пересиливающее страх. Да, подумала она. Я хочу действовать. Вот чего я ждала.

– Хорошо? – спросил отец, обводя женщин глазами. – Вы согласны?

Все молча кивнули.

Глава шестнадцатая

Лотта

Аббатство Ноннберг, ноябрь 1938

Дым от пожаров по всему городу поднимался призрачным серым смогом, который окутывал даже аббатство высоко наверху. Вечером того, что стало известно как Хрустальная ночь, Лотта стояла в часовне и смотрела, как горит Зальцбург. Подожгли синагогу, несколько магазинов и домов. И хотя пламя вскоре погасло, остались серые клочья, как забытые призраки, и она боялась, что еще больший пожар бушует в её родном городе, во всей Австрии, в целом мире. Мир был в огне, и всё же здесь она должна была быть в безопасности.

Но больше всего её заботила не безопасность. С того разговора с сестрой Кунигундой несколько месяцев назад Лотта старалась гнать от себя мысли, что её выбор вести религиозную жизнь был по сути своей эгоистичным. Он стал спасением, а не жертвой. И теперь, когда всё было под угрозой – несколько офицеров СС уже дважды приходили к настоятельнице – она ощущала ещё большую тревогу. Она не хотела, чтобы ход её жизни здесь был нарушен. Она боялась перемен, потрясений, и в основе этого страха лежало стремление к собственному благополучию. От всех этих осознаний её тошнило от стыда.

Хотя католическая церковь надеялась сотрудничать с новым нацистским режимом, после аншлюса стало совершенно ясно, что нацисты не хотят никакого сотрудничества. Они закрывали школы при монастырях, совершали набеги на церкви и арестовывали священнослужителей. Только в прошлом месяце Лотта и ещё несколько монахинь слушали по радио воодушевляющую речь кардинала Иннитцера на Штефансплац в Вене, когда он заявил тысячам сторонников: «Наш фюрер – Христос, Христос – наш фюрер».

Реакция на это заявление была следующей: власти арестовали многих присутствовавших, в том числе подростков, а потом взяли штурмом дворец архиепископа. Нет, нацисты не были друзьями церкви, а значит, и друзьями аббатства Ноннберг.

И всё-таки Лотта по-прежнему надеялась, что ничего не изменится, хотя и понимала, что это уже произошло.

Её беспокойство усилилось, когда поздней весной сестра Кунигунда совершенно внезапно и без всяких объяснений ушла, оставив Лотту одну домывать пол в спальне. Стоя на коленях, по локоть опустив покрасневшие руки в холодную мыльную воду, Лотта подавила начавшее было закипать раздражение – неожиданно выяснилось, что она по-прежнему подвластна неприятным эмоциям, с которыми, как ей казалось, она рассталась навсегда, – и одна закончила работу.

Позже в трапезной, столкнувшись с Кунигундой, она не стала спрашивать, почему та ушла, не выполнив поручения, но вопросительно подняла брови, а Кунигунда беззастенчиво и безразлично отвела взгляд.

Летом это повторилось ещё несколько раз – Кунигунда просто вставала и уходила посреди молитвы или Великого Молчания, не объясняя причин.