Шрифт:
Закладка:
– Ты знаешь хоть одного? – тихо спросила она. – Еврея? Лично, я имею в виду.
Он пожал плечами, сердитый, ничего не понимающий, встряхнул головой, как конь, отгоняющий назойливую муху.
– Папин портной, кажется, еврей. Я учился в одной школе с его сыном, пока они не переехали.
И всё?
– И при этом ты с радостью ходишь на выставку, посвящённую тому, какие они злые, глупые и ужасные! – Она покачала головой, готовая расплакаться, изо всех сил стараясь держать под контролем свои чувства, свой голос. – Ты можешь поддерживать законы, которые лишают их имущества, гражданства, работы? Вернер, разве ты не видишь? Сегодня евреи. А завтра, может быть, католики.
– Католики! – Он насмешливо фыркнул. – Разумеется, нет.
– Почему же нет? Нацисты не симпатизируют церкви. И даже если католиков такая судьба не ждёт… это не имеет значения. – Осознание отдавалось в ней болью. – В любом случае причина не в этом. Речь не только о том, чтобы защитить себя… если мы позволим правительству преследовать и запугивать людей просто за то, кто они есть, а не за то, что они сделали что-то плохое… – Она помолчала, пытаясь разглядеть в его лице хоть проблеск чего-то похожего на понимание. – Разве ты не видишь, как это неправильно, Вернер? – в отчаянии спросила она. – Как гадко?
Вернер долго смотрел на неё, но она не могла понять, что значит выражение его лица. Неужели она его потеряла, подумала Биргит, или он потерял её? В этот момент она не знала что думать.
– Как бы то ни было, меня не слишком-то интересуют евреи, – наконец ответил он. – Это честно. Может быть, я неправ, может быть, мне следует рыдать, заламывая руки, над каждым бедолагой, которому приходится нелегко, но жизнь и без того достаточно тяжела, Биргит. – Он вздохнул, глядя на неё, покорный и усталый. – Я не желаю им зла и могу признать, что законы против них зашли слишком далеко. Но я не считаю, что должен бороться за их права. Может быть, ты считаешь иначе.
Биргит тяжело сглотнула.
– Я понимаю, почему ты так думаешь, – выдавила она.
– Но я тебя разочаровал.
Она не ответила, и он тяжело вздохнул.
– Итак, мы имеем что имеем. – Он развёл руками. – Я такой, какой есть. Преданный австриец, хороший солдат, мужчина, который тебя любит. Тебе этого недостаточно? – Его тон был бесцветным, но она чувствовала его боль, скрытую за простыми словами, и её сердце сжималось от страдания и любви. – Я не знаю, чего ты хочешь от меня, Биргит, – продолжал он, пока она в унылом молчании смотрела на него. – Когда я пришел сюда сегодня вечером, это было последнее, чего я ожидал. Я думал… – Он помолчал, сглотнул, его голос чуть слышно срывался. – Я думал, что сегодня вечером будет что-то совсем другое. Господи, я спросил насчёт этой выставки, просто чтобы поддержать светскую беседу! Я не подумал, что ляпнул. Лучше бы мне никогда не заводить этот разговор.
– Не будь этой выставки, было бы что-нибудь другое. – Её сердце ощущалось слишком тяжёлым, чтобы она могла вынести его вес. Как она могла не понимать, что ждёт впереди? Что, ради всего святого, подумал бы Вернер, узнав, что она ходит на собрания коммунистов? Что она борется против того, чему, по его мнению, нельзя сопротивляться?
– Так, значит, всё? – Голос Вернера был хриплым от боли. – Значит, мы… между нами всё кончено? И всё из-за этого… этих глупостей?
Биргит не могла заставить себя ответить. Неужели она способна всё разрушить из-за пары необдуманных замечаний? Вернер не был нацистом. В этом она не сомневалась, пусть даже чей-то пугающий голос в глубине её души шептал: это временно.
– Я тебя люблю, – сказал он просто и искренне, раскинув руки в беспомощной мольбе. По щеке Биргит скатилась слеза, и она не стала её вытирать. Как она может отвернуться от этого человека? Он не сделал ничего плохого.
Что-то сдавленно промычав, Вернер обнял её, крепко прижал к себе, стал гладить по волосам.
– Пожалуйста, скажи, что это не конец, Биргит, прошу тебя. Мне так жаль, что я такого наговорил. Очень жаль. Поверь мне. Я… я постараюсь стать лучше. Я обещаю. Ты нужна мне…ты должна мне помочь.
Биргит обвила руками его шею, закрыла глаза. Разве она могла устоять перед такими словами? Рядом с Вернером она чувствовала себя совсем другой – сильной, уверенной, готовой бороться против всего мира. Красивой, любимой, нужной. И он был хорошим человеком; она знала это с той минуты, когда впервые его увидела. Неужели она разрушит всё, что между ними было, из-за глупых слов о выставке, на которой она даже не была?
– Это не конец, – прошептала она, прижавшись щекой к отвороту его мундира. – Я не хочу, чтобы всё закончилось. Я тоже тебя люблю, Вернер.
И Вернер ещё крепче притянул её к себе.
Глава тринадцатая
Лотта
Аббатство Ноннберг, февраль 1938
– Думаю, мне не нужно напоминать вам, дочери, что мы выполняем высшую миссию. – Измученное лицо настоятельницы, казалось, вот-вот рассыплется от усталости, когда она по очереди обвела взглядом лица монахинь, собравшихся в трапезной. Она только что объяснила им, спокойно и прямо, как за последние несколько недель положение дел в Австрии претерпело несколько неприятных поворотов.
Первого канцлера Шушнига вызвали на встречу в Бергхоф в близлежащем Берхтесгадене, загородном убежище Гитлера за пределами Зальцбурга, где он надеялся обсудить вопросы на равных, как между двумя лидерами, но его отругали, как непослушного школьника, и пригрозили расправой. Три дня спустя канцлер вынужден был принять у себя в кабинете двух национал-социалистов, а спустя ещё неделю Гитлер выступил с резкой речью в рейхстаге, требуя «жизненного пространства» для немецкого народа и восстановления всех немецких колоний, включая Австрию.
Между тем банды в коричневых рубашках вели себя всё хуже и хуже, бродя по улицам города, с обретенной уверенностью шумя и издеваясь над жителями. Даже с высокого холма над Зальцбургом монахиням были слышны крики, хохот, а порой и выстрелы. Вся Австрия, затаив дыхание, ждала – кто с надеждой, кто со страхом, – что
