— Сначала пытаются умные идеи народу втолковать, потом принимаются книжки читать. Кто поумнее — учится сено косить, дрова колоть. В крайнем случае — на охоту ходить, рыбу ловить. В деревне, если без дела сидеть, можно с ума сойти. Но большая часть спиваться начинает.

— А много нынче ссыльных в уезде?

— Нынче, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить — немного, человека три. И все присланы под надзор родителей, так что мороки немного.

Интересная практика. За крамольные высказывания или еще что-то такое, не связанное с применением силы или оружия следовало наказание — выслать под надзор родителей! А ссылка, иной раз, способствовала тому, чтобы человек пересмотрел свои политические убеждения и занялся делом. Взять например, Александра Грина или Алексея Ремизова. Если бы не побывали в ссылке, так возможно, что и писать бы не стали. А талантливый студент медицинского факультета Петр Кащенко? Не посидел бы в ссылке, так и не стал бы светилом психиатрии.

Но разговоры разговорами, а пора продолжить работу. Может, есть смысл допросить пока Фирса Ларионова и прочих родственников? Но, пожалуй, подожду.Пусть мне приведут старуху. Будем раскольницу колоть…

— Дарья Осиповна, вы на медведя с рогатиной не ходили? — поинтересовался я у Ларионовой-старшей.

— На медведя? На какого медведя? — не поняла вопроса бабуля.

— На бурого, не на белого же, — пожал я плечами, вытаскивая из-под стола орудие преступления — пест для толчения зерна. Узнал у Агафьи, что в ступе они с матушкой толкли овес, который, перед этим, целую ночь должен простоять в печи.

Наверняка в двадцать первом веке я бы этот пест отправил на криминалистическую экспертизу, задал бы эксперту вопросы — являются ли следы, оставленные на плоской рабочей поверхности песта человеческой кровью и совпадает ли микрочастицы, оставшиеся на деревянной поверхности, с кровью убитого? Или вообще анализ ДНК бы пришлось делать. Без микробиологии — никуда. А тут все проще — пристало к песту что-то бурого цвета, похожего на запекшуюся кровь — значит, кровь и есть. И доктор наш не сомневается, что это кровь. И присяжные поверят, что так и есть.

— Ганька отдала? — хмыкнула старуха. — Вот, дура…

Так, лед тронулся. Не иначе, посидели ночку сын с матерью в одной камере, то есть, чулане, поговорили, да и решили, что пора правду рассказывать. Но не станем забегать вперед.

— Обманул я ее, — честно признался я. — Сказал, что свекровь сама мне велела пест отдать. А ваша невестка женщина послушная. Разве она могла бы матушку ослушаться?

Про то, что я упомянул именно пест, соврал. Но к чему мне так сильно подставлять беременную женщину? Кто знает, как дальше дело пойдет? Спохватится, опять упрется рогом.

— А про пест-то как догадался? — сурово спросила женщина.

От сердца отлегло. Похоже, что колется-таки.

— Так чего тут гадать? — хмыкнул я. — Я поначалу думал — камень был, утюг. Но от их удара рана будет и шире, и глубже. А там, на лице у вашего покойного мужа, все аккуратно, словно швея иголкой ткнула. Понятно, что иголка большая… Подумал-подумал, да и понял, что больше и нечем. Вот, посмотрите, — взял я пест в обе руки, демонстрируя. — Чтобы ударить между глаз — да еще, чтобы так точно, именно в нос, не промахнуться, тут и глазомер должен хорошим быть, и движение отточенное. Не всякий солдат сумеет. Поэтому я и спрашиваю — не ходили ли вы на медведя? Чтобы бурого одним ударом завалить, не только сила нужна, но и расчет.

— Я в девках когда была, возле самой Шексны жила, — усмехнулась раскольница. — Семья большая, едоков много. Мы с отцом по ночам щуку гарпуном били.

— Однако, — с уважением покачал я головой. С трудом себе представляю — как можно в воде поразить рыбу гарпуном? Я бы не смог. Даже если щука стоит неподвижно, не попаду. А уж если она плывет!

— Ганька тебе много еще рассказала?

Много, не много, это пока тайна следствия. Меня задело другое. В принципе, я уже привык, что крестьяне ко мне обращаются на ты. Раньше на ты и к царям обращались. Когда у нас обращение на вы появилось? Где-то во второй половине восемнадцатого века? Но раскольница общается со мной так, словно я ее непутевый сын или внук. Нет, так нельзя.

— Дарья Осиповна, я к вам по имени и отчеству обращаюсь, а вы ко мне — словно к пустому месту. Я вам представился. Если вы позабыли, так я повторю, что меня зовут Иваном Александровичем.

— Молод ты еще, да соплив, чтобы тебя с вичем именовать, — хмыкнула старуха. — По возрасту ты моему Тимошке ровня, а то и младше.

— Сына своего как угодно зовите — хоть Тимошкой, хоть Тимкой, а ко мне извольте обращаться, как положено. Не желаете по имени и отчеству звать, обращайтесь — господин следователь, либо ваше благородие. Я вам не сын, не сосед, а чиновник государев.

— А что мне будет, если я тебя Ванькой стану звать? Пращуры мои перед начальниками не дрожали, на костер шли, со святой молитвой. И тебя я не испугаюсь. А что чиновник, так чин еще никому не ума, ни возраста не добавлял.

Упрямая бабка. И что с такой поделать? Требовать от нее уважения к моему чину глупо. Но главное сейчас самому не сорваться.

Осторожно подбирая слова, ответил:

— Ванькой, конечно, вы меня назвать можете, не выпорют за это и язык не отрежут. Времена у нас другие. И где это видано, чтобы старуху пороли? Но ваше упрямство какое-то детское. Знаете, кого вы мне сейчас напоминаете?

— Кого? — настороженно спросила старуха.

— Не зрелую женщину пятидесяти с лишним лет, не мать семейства, а девку. Лет так… двенадцати или тринадцати. К четырнадцати девки — если их пороть иногда, умнее становятся.

Мне стало немного смешно. Я отчего-то смотрел на старую раскольницу — ну да, пятьдесят с небольшим, а видел упрямую девчонку- подростка, которая упорствует не от надобности, а из упрямства или из вредности.

— И заявление ваше — мол, пращуры перед начальством не дрожали, тоже странное. Если бы вашего пращура на костер отправили, вас бы на свете не было. Разве не так? И вот еще что… Я очень уважаю и Морозову, и Урусову. И Аввакума Петрова. Есть их за что уважать! Феодосия Прокофьевна,