Я ждал, что ко мне приведут этакую «боярыню Морозову». Не ту, из реальной истории — молодую красавицу, а с картины Сурикова — пожилую и властную фанатичку, благословляющую народ двумя перстами, а тут… Разве что черный наряд похож.

— Вот, ваше благородие, доставил, — доложил городовой Смирнов, пропуская вперед маленькую ссохшуюся старушку. — Дарья Ларионова, жена, вдова то есть, покойного Паисия.

Кивнув Смирнову, указал подследственной на табурет.

— Садитесь, гражданочка, — сказал я, тут же прикусывая язык. Откуда это у меня вырвалось? Не иначе, из какого-нибудь советского фильма про милицию. Чтобы затушевать впечатление, поспешно повторил: — Садитесь.

Кажется, никто не заметил странного слова. Ни коллеги, ни подозреваемая.

А Ларионова, прежде чем сесть, посмотрела поверх моей головы и осенила себя двуперстным крестным знамением. Куда это она смотрит? Я даже голову повернул, пытаясь понять — что же там в углу? Но там, кроме старой паутины, ничего нет. Но старушка отчего-то не торопилась садиться.

— Мне вас долго ждать? — слегка повысил я голос, придавая ему начальственный оттенок.

Ларионова продолжала стоять и креститься на пустой угол. Верно, раскольнице было плевать на недовольство начальника. А потом до меня дошло — так ведь она молится. Беззвучно, даже не шевеля губами. Придется подождать. Но все-таки дождался.

Усевшись на табурет, старуха посмотрела на меня пронизывающим взглядом. Хм… А ведь пожалуй, что-то в ней есть от боярыни Морозовой. Именно взгляд. Кажется, имел в прошлой жизни некоторый опыт «гляделок» — и с наглыми ученицами, а особенно с их мамашами — еще более наглыми, но даже мне стало не по себе. А ведь придется сыграть. Пристально посмотрев в глаза женщины, улыбнулся. Дальше у нас состоялся поединок взглядов. Скажу откровенно — я бы его наверняка проиграл, уж очень пристальным и тяжелым оказался взгляд женщины, поэтому пришлось применить запрещенный прием — взять со стола, а потом, словно бы случайно, уронить ручку.

Звук был глухой, почти неслышным, но Дарья чуточку вздрогнула, моргнула. Будем считать, что ноль-ноль. Но лучше приступить к допросу. Представившись, я принялся спрашивать.

— Итак, прошу назвать себя — фамилия, имя.

— Дария дочь Осипова.

— По мужу Ларионова?

— Азм есмь, — перекрестилась женщина.

Дарья Осиповна четко ответила, что полных лет ей пятьдесят один, крестьянка деревни Замошье, а вот на вопрос о вероисповедании заявила, что не раскольница, а древлеправославной веры и иной веры не знает. Что ж, запишу, как ей угодно.

— Дарья Осиповна, что вы можете рассказать о смерти вашего мужа? — задал я первый вопрос по сути дела.

— А что говорить-то? Пошел Паисий ночью по малой нужде, споткнулся, упал с лесенки, да и убился. Мы это уже господину уряднику сказывали, чего зря прошлое ворошить? И тело из земли доставать грех великий!

— А врать, что муж погиб в результате несчастного случая — разве не грех? — усмехнулся я, посмотрев раскольнице прямо в глаза. — Супруг ваш законный не сам по себе упал, а из-за того, что его кто-то в нос ударил.

На сей раз женщина сама отвела взгляд. Однако, признаваться не спешила.

— Нос мой супруг сломал, когда падал.

— Нет, уважаемая Дарья Осиповна, нос он не сам сломал, а ему сломали. Доктор наш — человек очень ученый определил, что его вначале ударили чем-то тяжелым, а уж потом он упал. Не хотите сказать, чем вы его ударили?

— Про ученых людей я слыхом не слышала, а мое слово такое — супруг сам упал, оттого и убился.

Крепкий орешек бабулька. Ушла в полную несознанку. И как мне к ней ключик отыскать? То есть, подобрать.

— Вы, Дарья Осиповна, по святым-то местам отчего собираетесь пойти? Грех замолить?

— Потому, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили. И я грешна, и хочу на старости лет грехи свои отмолить. И грехи супруга моего покойного, и деток.

Не просто крепкий орешек, а железный. Железобетонный! Ничто-то ее не берет. А если зайти с другого конца?

— Зачем же тогда ваш сын решил признаться в убийстве?

— Либо по дурости великой признался, либо от страха.

— От страха перед кем? — слегка удивился я. — Никто его в колодки не сажал, не истязал. Я ему даже никаких вопросов задать не успел, а он мне прямо в лоб — дескать, я батю убил. А по дурости, на моей памяти, никто в убийстве не признавался.

— Так много ли у тебя, господин следователь, памяти-то? — улыбнулась Дарья Осиповна. — Может, следователь ты и хороший, но молод еще. Поживешь подольше, тогда и поймешь, что все грехи наши делаются либо от слабости, либо от глупости.

Да… И кто писал, что в прежние времена русские бабы, то есть, женщины, были забитыми, бессловесными существами? И мужа боялись, не говоря уже про начальство? Покажите мне этого автора, я ему в глаза посмотрю.

[1] Наладить массовое оспопрививание в Череповецком крае, где жили раскольники, удалось только при Советской власти.

Глава тринадцатая

Орудие убийства

И как же мне до тебя добраться-то, Дарья Осиповна? В том смысле, что достучаться до глубин души, пробудить совесть.

Нет, не стану лгать. Пробуждать совесть, достукиваться до глубины души — это не ко мне, даже не к батюшке. Это бабульке к себе. Моя задача скромнее — «расколоть» старую раскольницу, убедить ее, что нужно дать признательные показания. И не для того, чтобы она схватилась за сердце и принялась громко стенать, а только для того, чтобы раскрыть дело и с чистой совестью (опять я о совести!), передать его в суд.

— Я, Дарья Осиповна, не стану говорить, что Тимофей признался не просто в убийстве, а в отцеубийстве. Я не священник, а следователь. Но за умышленное убийство по законам Российской империи положена бессрочная каторга. Я знаю, что мужа убили вы, а на каторгу отправится ваш сын. Где справедливость?

— Паисий ночью с лесенки упал, убился, — стояла на своем раскольница. — А коли Тимошке признаться вздумалось — судьба у него такая. За грехи родителей дети страдать должны.

— Простите, а в чем же его грех? — сделал я недоуменное лицо. — С ваших слов, супруг ваш и батюшка вашего сына, погиб случайно. Сами вы