– Так я сам её смахнул, чтоб менты следом не перелезли!

Клыш ошарашенно почесал подбородок. То, что, сбив бочку, он тем самым обрёк на арест товарища, в соображение не принималось.

– Рыло тебе, что ли, начистить, подлецу? – задушевно прикинул Данька.

– А чего рыло? С чего сразу рыло? – притворно загорячился Робик. – Погоди, замою.

Он поплевал на свежий платок, заботливо отёр кровоточащую щёку. – И потом – за что? Ну попали бы оба. А мне в ментовке светиться нельзя. Как раз при тебе последнее китайское предупреждение получил.

– Редкостный ты прохвост! – только что не восхитился Клыш.

– Пожалуй, что и прохвост, – охотно согласился Робик, сообразивший, что бить не будут. – Зато честный! Вот если б случись наоборот, неужто сам так же не сделал бы? Все мы на подлянке живём.

Заметил, что опасные глаза вновь сузились, заторопился:

– Заныкаться нам на время надо! Менты наверняка город шерстить начнут!

Непосредственная опасность миновала. И Робик вновь ожил. Всколыхнулся:

– В «гадюшник» нырнём! Там отсидимся. «Божественную комедию» Данте помнишь?

– Допустим.

– А хоть и не допустим. Сейчас наглядишься. Все круги ада в одном флаконе.

Гадюшником в городе называли студенческое общежитие. Изначально отстроили его для политеха и мединститута – пополам. Но в стародавние времена после Ташкентского землетрясения третий городской вуз – педагогический – в порядке братской помощи принял на учёбу двести студентов-узбеков. Решением исполкома разместили их как беженцев на двух верхних этажах общежития. Временно, конечно. С тех пор прошло два десятка лет.

– Ага! Как же – временно, держи карман! – в радостном предвкушении тараторил Робик. – Узбеки, вроде тараканов. Завелись, так уж никаким дустом не выведешь. Зато какое общество собирается! Сплошной отстой! Артисты после спектакля захаживают. Познакомишься – оценишь, глаз не оторвёшь. Шпана с Советской кучкуется. Может, самого Лапу застанем. На крайняк у меня там чувиха. Если что, приютит. Ты, главное, Робика держись! С Робиком не пропадёшь.

О том, что сам втянул приятеля в мутную, гнилую историю, а после бросил, Баулин уже благополучно забыл.

В «гадюшник» пробирались тихими, двухэтажными закоулками, прижимаясь к домам. Пару раз на параллельных улицах завывала милицейская сирена. Они ныркали в арки, пережидали. Робик вошёл во вкус и вёл Клыша за собой – с видом лазутчика на вражеской территории.

Перебежками добрались до обшарпанного пятиэтажного здания с вывеской «Общежитие № 1». Постояли напротив, укрывшись под клёнами. Ни милицейских машин, ни милиционеров в форме не увидели.

– Ну, Бог не выдаст! – Робик размашисто перекрестился.

Прежде чем шагнуть, подтолкнул Клыша локтем, задорно подмигнул:

– А классная всё-таки шкода выдалась! Будут помнить!

Клыш не нашёлся, что ответить. Такого удивительного, искреннего подонка встречать ему не доводилось.

Внутри, прямо напротив входа, в пролёте меж двумя разбегающимися лестницами, за обшарпанным столом сидел вахтёр в форменном, с вытертыми галунами пиджаке, с установившимся желчным выражением на старческом лице.

– Приготовить пропуска! – проскрипел он. Потянулся к очкам на столе.

– К кому идём?

– А к кому посоветуешь? – Робик склонился. Выдернул книгу, что тот читал. Показал Клышу. Это был томик Достоевского – «Бедные люди».

– Роберт! А я-то сослепу… – сиплый голос вахтёра сделался благостным. – Дружков, видать, проведать забежал… Как раз на третьем этаже бузят. Я уж упреждал, чтоб потише. Как бы кто не проинформировал!

Робик подмигнул приятелю.

– Знакомься, Даниил. Всевидящий дед Аркаша. Старый, как фекал мамонта. Но принципиальный: за бесплатно таракан мимо не прошуршит.

– Служба у меня такая – без принципиальности нельзя, – не без гордости подтвердил дед Аркаша.

– Как при Сталине вербанулся, так до сих пор бдит, – не унимался Робик. – Тетрадочку свою стукаческую не потерял, часом?

– Весёлый человек! Всегда с прибаутками, – подхихикнул вахтёр, будто и впрямь услышал изящнейшую шутку. Но, когда Данька на лестничном проёме обернулся, старик как раз вытягивал из стола клеёнчатую тетрадь и предвкушающе слюнявил пальцы.

Поднялись на третий этаж.

Старенькое общежитие, пропитавшееся неистребимым запахом чесночной колбасы и прелых простынь, выглядело полупустым. Сессия закончилась, и большинство студентов разъехалось на каникулы. По узеньким коридорчикам изредка пробегали нечёсаные девушки в байковых, прикрывающих голые коленки халатиках. Зато по широкой лестнице вверх-вниз сновали узбеки и узбечки со спецфакультета. Этих было без счёту. На площадке третьего этажа все они как один боязливо косились и добавляли шагу. Из глубин коридора под гитарные переборы лилось хрипловатое пение, сопровождавшееся пьяными выкриками.

– Посторонись, иноверцы! – донеслось сверху. По лестнице стремительно нёсся вниз щуплый паренёк с прилипшими к потному лбу длинными жидкими волосами. Непослушные ноги владели его лёгоньким телом и увлекали, разгоняя, со ступеньки на ступеньку, и наверняка оббило бы его о стену ближайшего пролёта, если б Баулин не остановил этот полёт, выставив шлагбаумом руку.

Паренёк потряс головой. Сощурился. Худенькое, спитое личико озарилось:

– О! Робка! Приполз-таки проводить в последний путь старика поэта!

Цепким взглядом обшарил одежду Баулина. Огорчился.

– Не принёс, вижу, выпивки! С утра не везёт: никто не налил. Даже узбечки!.. Хотел у любимочки, у Ниночки Челия, стаканчик одеколону попросить, – она меня жалеет, всегда наливает. Поднялся, а там девки блажат, крики какие-то… Совсем я пропадаю, – без паузы пожаловался он почему-то Клышу. – Поутру, если грамм сто пятьдесят не пригублю, – никакой. И делать ничего уж не могу. Прежде хоть рифмы спасали. А ныне – и они разбежались.

– Знакомься, Данька, – предложил Робик. – Николай Рак. Бывший комбайнёр. Из глубинки, от сохи. Чистый, звонкий! В семнадцать отвёз стихи в Москву. Признали за будущего Есенина. Собрались даже книжицу издать. Предлагали в Москву, в Литинститут. По дурости поступил в пед, поближе к дому. Два года прошло – получите и распишитесь: хронический алкоголик. Хорошо хоть колоться не начал.

– А начал! – радостно сообщил Рак. – Как раз намедни Кучум кольнул. Только чего-то не разобрало.

Тяжко вздохнул:

– Заявление я в деканат подал на академический отпуск в связи с хроническим алкоголизмом. Ведь по закону – болезнь. А меня исключили. Теперь, должно, в Кувшиново к мамке вернусь, – с зябкой обречённостью сообщил он. – На трактор ново-заново сяду. Раньше-то земля-мать спасала. Как полагаешь?

Он подёргал за рукав Клыша, в котором угадал сочувствие, безысходно кивнул:

– Попробую всё-таки.

Тут же, кого-то увидев, сжал энергично кулачок и заплетающейся походкой побежал по лестнице вниз.

– Может, ещё и удастся сгоношить! – выкрикнул он на ходу.

Клыш озадаченно повёл шеей.

– Хорош экземпляр? То ли ещё будет! – Робик подтолкнул спутника локтем. – Такого паноптикума, гарантирую, не видел.

Кажется, он и впрямь ощущал себя Вергилием, ведущим Данте по кругам ада.

Комнату, в которую они шли, Данька определил без труда: именно из неё лилась песня да доносились громкие разудалые выкрики, торжествовавшие над притихшим общежитием.

– Он и есть. Самый что ни на есть «гадюшник», – в сладостном предвкушении пробормотал Робик.

Дверь была приоткрыта, и Клыш, ещё из коридора, среди сдвинутых в угол металлических кроватей разглядел стол, созданный как письменный, но давно, похоже, не знавший запаха чернил. Сейчас он был