капитанском парадном мундире он чувствовал себя выше, увереннее. В нем он бы не постеснялся в воскресенье сесть в парке на скамейку у самого оркестра. Или войти, как Корбаль, в «Солнце».

В тот же день он зашел с костюмом к Любарту. Семейство портного уже перебралось из «ковчега». Фейга сняла небольшую комнатенку, Любарт получил работу в портняжной мастерской. Но для Щенсного, сказал он, для покровителя Бронки, у него всегда найдется время. Через пару дней костюм будет готов.

Сняв мерку, он еще раз осмотрел мундир и, выдернув с изнанки штанины несколько ниток, растянул их медленно у самого носа, на котором торчали очки в убогой оправе.

— Чистая шерсть. Тридцать два злотых метр! Вы будете выглядеть, как юный князь Радзивилл.

В это же время Щенсный пытался поговорить с Сумчаком о работе. Пусть Сумчак спросит у строгалей или у пана Арцюха, как он работает. Отца нет уже целую неделю, а артель совсем не ощущает его отсутствия. Вот Щенсный и просит дать ему работу. Если не на лесоскладе, то в другом месте, например при машинах, которые крошат дерево на мелкие кусочки. Или у чанов, где эту крошку варят со щелочью и извлекают целлюлозу. Или в том помещении, где целлюлозу промывают, сушат, отбеливают и прессуют. Все равно где — лишь бы работать. У печей, где обжигают пирит, чтобы получить серу. На башнях с известняком, сквозь который пропускают сернистый газ с водой, чтобы получить щелочь. В спиртовой, где гонят спирт из отходов щелочи, которые спускают из варочных чанов…

На фабрике столько разных цехов, что всегда можно человека пристроить, если захочешь. И чтобы Сумчак захотел, Щенсный скажет ему:

— Пан начальник, если вы меня устроите, я месяц буду работать даром. Ведомость подписываю, а денег не беру.

Щенсный все обдумал про себя, весь разговор, но ему никак не удавалось застать Сумчака одного.

Он заглянул как-то в контору в обеденный перерыв и ушел, потому что было полно народу.

Попробовал после гудка, но в конторе никого не было. Он сел на табуретку у двери и ждал — вдруг Сумчак все же придет.

Комната была не проветренная, запущенная. Воздух спертый, пол грязный, на столе полно окурков… Пустые ящики стола выдвинуты, словно кто-то собрал все вещи и переехал в другое место. Говорят, в Бюро набора подсобных рабочих дела неважные. Ивана нету, Удалека нету, может, и Сумчака не будет. Надо поторопиться, пока он еще здесь.

Из комнаты напротив, где была шорная мастерская, доносились обрывки разговора. Щенсный поначалу не обращал внимания, но, узнав голоса, прислушался. Разговаривали двое: шорник Кемпинский, который когда-то на «лужайке» посмеялся над Сумчаком, и Гомбинский. Должно быть, Кемпинский работает во второй смене, поэтому он здесь. Но что делает у него этот пижон? Может, снова на невинного наговаривает, обзывает холуем, провокатором…

— …дождь льет. Кругом слякоть, грязь по самые щиколотки. И к тому же эта вонища… — жаловался Гомбинский. — Да что говорить, вы сами знаете, что такое каналы. Я пошел к Сумчаку просить резиновые сапоги. А он говорит: «Работай босиком». — «Босиком не буду». — «Тогда пошел вон!» Схватил за шиворот и выгнал.

— Совсем охамел, мерзавец, — сказал Кемпинский. — Надо его в конце концов призвать к порядку.

— И сестру тоже выгнал. Продавщицей работала в «Звене». Но Корбаль захотел сунуть туда практиканткой свою барышню, и Сумчак пошел ему навстречу. Этот в правлении, тот в ревизионной комиссии — рука руку моет. А мне он в последнюю получку недодал десять злотых. Неужели я должен ему их подарить? Ну, скажите сами, неужели подарить?

— Кто говорит — дарить? Что заработано — свято. Пусть отдает.

— Вот и я так думаю. Прихожу к нему, значит, раз — он ничего не знает, не помнит, должен проверить ведомость. Прихожу второй раз: «Пан Сумчак, когда отдадите?» А он смеется: «Когда отдам? Да ты раньше башмаки эти стопчешь!» При всех. Нет! Не стопчу. Бог троицу любит. Пойду в третий раз. Не вернет — я его порешу!

— Знаешь, что я тебе скажу… Иди-ка ты сейчас домой, успокойся. А завтра я с ним поговорю.

— Нет, я сам, — упорствовал Гомбинский. Но в конце концов сдался и ушел.

Щенсный подумал, что лучше всего спросить у Кемпинского, когда Сумчак завтра придет в контору, и прошел через сени в мастерскую. Действительно, Кемпинский был в курсе.

— Завтра в пять. Ему нужно проверять счета. Так он сказал, но поручиться не могу. А тебе он зачем?

— Проситься на работу.

— О, с этим трудно. Увольнять — увольняют, но чтоб нанимали кого-нибудь… Впрочем, попытай счастья, авось повезет.

Назавтра Щенсный немного опоздал. У них произошел несчастный случай. У проходной совсем стало худо Циховичу. Он уже два дня работал через силу. Порезал руку, и, хотя рана была неглубокой, рука опухла и почернела. Товарищи видели, что Цихович едва держится на ногах, советовали: «Брось, сходи к доктору». Но докторам Цихович не верил, а к работе был жаден. После гудка они вместе вышли за ворота, и тут Цихович вдруг зашатался, лицо у него исказилось, он не мог произнести ни слова. Щенсного послали за извозчиком. Гавликовский и Корбаль повезли Циховича в больницу, и только тогда Щенсный побежал в контору.

В сенях он столкнулся с Гомбинским, хотел было обойти его, но тот рукой загородил дорогу.

— Погоди, я войду первый.

Остановив Щенсного, он, однако, не вошел к Сумчаку. Продолжал стоять, прислонясь к стене, сам белый, как стена.

— Ну, ты идешь или нет?

— Сейчас. Это не так просто.

Он пошел, но в дверях остановился и бросил, оглянувшись на Щенсного:

— Если ты не от Вайшица, то прости.

Щенсный ждал под окном шорника.

— Ну, поговорил? — спросил Кемпинский.

— Еще нет. Сейчас вот пойду, когда…

Он хотел сказать: «когда выйдет Гомбинский»… Но в этот миг раздались один за другим два приглушенных теснотой помещения выстрела — могло показаться, что в конторе кто-то дважды ударил колотушкой.

— Пошли они к… — выругался Кемпинский. — Нашли место, где стрелять!

— Кто?

— Подрядчики. Оружие у них есть, вот и балуются, как…

Кемпинский не договорил, потому что из дверей вывалился Сумчак. Он держался за живот и открывал рот, будто хотел рассмеяться.

— Держите его, — простонал он, падая на землю, — бандит… убил меня…

Кемпинский кинулся к нему, но Сумчак повернулся на бок, дернул ногой и застыл.

Весть мигом разнеслась по всей фабрике. Сбежался народ, смотрели на мертвое тело с ужасом и жадным любопытством, а Кемпинский кричал, что там, на пороге, лежит еще и Гомбинский, что Гомбинский убил и Сумчака и себя.

— Может, они только ранены?