Шрифт:
Закладка:
Он оглянулся, не окружают ли его, и начал потихоньку, незаметно, лицом к платформе, пятиться. Видел, как очкарик стоит на колесе, как он восклицает:
— Марусик Мацей — избран!
— Влосинский Стефан — избран!
— Василевский Игнаций…
— Матчак Юзеф…
— Ленц Владислав из профсоюза химиков…
Щенсный добрался наконец до задних рядов и хотел было кинуться к воротам, как вдруг все замерли. Стало так тихо, что, сдвинувшись с места, он привлек бы всеобщее внимание. И он застыл, глядя, как и все, на платформу, где уже стоял весь их Комитет. Комитет единства, который должен объявить забастовку и победить.
И в этот момент кто-то сильным тенором запел. Щенсный отыскал его глазами: парень постарше его, но такого же роста и в такой же куртке. Побледнев, он запевал песню, которую Щенсный терпеть не мог и в Польше никак не ожидал услышать, — тот самый «Интернационал», распеваемый в Советах. Рядом пел белобрысый, подняв голову, вперив взгляд в Щенсного — именно его проклиная, ему грозя.
«Свинья белобрысая, — мысленно огрызнулся Щенсный, и добавил покрепче: — Холуй московский!»
Но в глазах у того сверкнуло такое презрение — мол, кто тут холуй?! — что Щенсный смутился и, оторвавшись от толпы, побежал к воротам.
Он был уже у ворот, всего один шаг отделял его от полицейских на той стороне, но тут его догнала рабочая песня. И захлестнула всей силой протеста, всей верой в свое дело. Нельзя было не глотнуть этого хоть немного. Щенсный остановился.
Штатский с красной мордой мясника, которому Щенсный загородил вид на толпу, злобно выругался.
— Не болтайся под ногами… — гаркнул он. — Туда или сюда?
Глава восьмая
Щенсный подошел уже совсем вплотную, был почти что на этой стороне — почему же он все-таки ушел, почему продолжал болтаться без цели и смысла?
Двадцать лет спустя, рассказывая о том времени, Щенсный так объяснит комиссии по мемуарам:
— Всему виной моя гордость или, вернее, как бы это сказать… глупая впечатлительность. Любая мелочь, любая случайность могли меня оттолкнуть.
А обстоятельства словно сговорились тогда, чтобы оттолкнуть Щенсного от «красных».
Вы не представляете, какой я был темный. В Советском Союзе меня больше всего заботила соль, а в Жекуте, этом глубоком захолустье, мы ничего не видели, кроме своей горькой доли и того, что это не та родина, о которой мы мечтали в Симбирске, а какой-то чудовищный обман. Я стал понемногу тянуться к «красным», но не из сознательности, а из чувства протеста и желания бороться.
Помню, настоящей борьбой была в моем представлении демонстрация, о которой рассказывали у нас в Гживне: как коммунисты собрали безработных с Гживна и пошли в магистрат, как Двораковский ворвался в кабинет президента города (президентом был тогда Грайзер), а тот от страха залез под стол, так что Двораковскому пришлось вытаскивать его оттуда, чтобы предъявить требования безработных. Отвоевали тогда для них продовольственные талоны в магазины. Потом забастовка на «Целлюлозе». Тут я видел своими глазами, что коммунисты действительно борются, ничего не боятся. Ну и поведение Марусика.
Но забастовка провалилась, рабочие меня прогнали, Марусик оттолкнул, а тут Пандера обласкал нас и хадеки дали ссуду. Ну как было не обидеться, не усомниться: в самом ли деле «красные» правы на все сто процентов? Ведь не все господа плохие. Может, отец верно говорит, что лучше без крика, по-хорошему…
В этом рассказе — спешка и давка. Слишком много всего и все не до конца — как обычно у Щенсного. Необходимо все это разобрать по порядку.
С забастовкой, значит, было так:
Члены Фабричного комитета отправились к Пандере. Тот принял их очень любезно, усадил в кресла, угостил дорогими сигаретами — все, разумеется, отказались. Марусик от имени комитета предъявил требования рабочих. Пандера на все соглашался, но говорил, что переговоры состоятся завтра. Он был очень напуган, у него даже руки дрожали. «Господа, не надо забастовка! Я хочу хорошая плата и хорошая работа, и социализм — да! Без хаоса, без революции — да! Я старый социалиста!» И показывал выданный в Венгрии партийный билет. Там он был социал-демократом. Комитетчики ушли от него с надеждой, что удастся договориться. Но когда они пришли на следующий день, Пандера заявил, что не признает комитета и не намерен вести с ним переговоры. Откуда такая перемена? Оказывается, хадецкий и эндецкий профсоюзы прислали своих делегатов: они, мол, против забастовки, их люди на стороне администрации. Тогда Пандера обратился к ППС[9]: какова позиция партии? Ему ответили: «Это дикая забастовка, мы к ней никакого отношения не имеем». Полицейский комиссар настаивал на принятии решительных мер — полиция была наготове. Пандера, естественно, приободрился и уже слышать не хотел ни о каких уступках. Он не сомневался в победе. И действительно, большинство рабочих приступили к работе, забастовка провалилась. С фабрики уволили, якобы по требованию властей, Марусика и Влосинского за подстрекательство и Осетчака за то, что он дал сигнал к забастовке. Он убрал мастера из котельной и включил сирену.
Обо всем этом Щенсный узнал из речи Томчевского на массовке между «реями» во время обеденного перерыва. Он возвращался от своих с пустым ведром и здесь, на лесоскладе, в ущелье, образованном рядами штабелей, наткнулся на эту группу, остановился и слушал, как Томчевский говорил товарищам, что их борьба не пропадет даром. Они на этих поражениях учатся, и в конце концов их правду поймут все. Надо только действовать умнее и осторожнее…
Поговорили еще об осторожности и стали расходиться.
Щенсный поднял ведро, собираясь уйти, как вдруг почувствовал на плече чью-то руку.
— Он, что ли? — спросил коренастый пожилой рабочий, должно быть угольщик, так как весь был покрыт черной пылью.
— Он, — подтвердил молодой красивый шатен.
Это с ним играл белобрысый в карты на «безработной лужайке». Щенсный помнил его — Гомбинский.
Угольщик резким движением повернул Щенсного к себе, посмотрел в глаза. Подскочило еще несколько человек.
— Ты что здесь делаешь?
— Иду с обеда. Обед приносил.
— Идет, — захохотал Гомбинский. — Все время стоял и слушал!
— Да, слушал, и что же?
