Рядом с ними строился Цихович, но у него была скорее хибарка, а не дом. Остальные члены артели собирали деньги на стройматериалы. И только Корбаль жил странно и беззаботно. Бросил пить, не играл в карты, но по-прежнему был без гроша. У евреев, в рассрочку, приоделся. Ему отпускали в кредит, ведь он работал на «Целлюлозе». Купил новый костюм, шляпу, башмаки — все это стоило немало; к тому же из каждой получки артель с него удерживала долг. Так что денег у него было в обрез, да и те он где-то прогуливал. Любарт каждую неделю гладил ему брюки, чтобы в субботу после гудка мог выйти на Варшавское шоссе пан Корбаль — шикарный мужчина.

Плотник пробовал направить его на путь истинный, но тот отвечал:

— Папаша, я свой дом шляпой заработаю. Причем не из черепов, как ваш. Каменный!

Щенсный работал, не зная отдыха. Передышкой ему были лишь те четверть часа, когда артель обедала. Обеденный перерыв на «Целлюлозе» продолжался полтора часа, с двенадцати до половины второго, но «мужики» заглатывали еду в пятнадцать минут и вскакивали — жалко терять час, можно ведь настрогать еще два кубометра, а два кубометра это четыре сорок на бригаду. Пока они ели, Щенсный отдыхал, слушал новости.

Однажды, едва он появился, ему закричали:

— Про Удалека слыхал? Выгнали!

— За что?

— За все! К чертовой матери! Его теперь даже в ворота не пускают.

— Помнишь, как Пандера строгал во время выплаты? — напомнил Корбаль. — Палочку строгал! Я сказал, что он подрядчиков обстрогает? И вот, пожалуйста…

Оказалось, что Пандера, понаблюдав за тем, как расплачиваются с рабочими, заподозрил, что в этом смысле в Бюро набора подсобных рабочих не все ладно. Он нажал на Ивана, и тот признался, что ведомости часто составляют липовые, выписывают деньги на людей, давно умерших… Пандера вызвал Удалека, спросил, правда ли, что Левицкий сильно выпивает. «Что вы, — возразил Удалек, — он капли в рот не берет, это тихий, смирный человек, и котлы чистит отлично». Но Пандера пожелал его увидеть. Удалек сказал: «Минуточку!» — убежал, потом вернулся, говоря, что Левицкий куда-то запропастился, его никак не найдут. Начали искать и выяснили, что он уже год как лежит на Старом кладбище! Пандера тотчас же выгнал Удалека, а Ивана за его заслуги перевел к себе. Отныне Иван будет составлять ведомости в правлении и платить из директорской кассы.

— Удалек и без «Целлюлозы» проживет. Ему что, состояние он уже нажил. Но позор… От позора никуда не денешься!

Все ликовали. Это было единственное решение администрации, которое рабочие признали справедливым. А вообще распоряжения нового директора встречали недоверчиво, с явным или скрытым протестом. Пандера внушал уважение, потому что знал дело и все замечал, — уважение, смешанное с ненавистью, потому что все его начинания оборачивались против рабочих.

Ходили слухи о новом сокращении. Будто бы уже готов список: сто человек.

Среди рабочих росло волнение, проходили собрания, но только в узком кругу, и вот однажды, совершенно неожиданно для всех, в десять утра на «Целлюлозе» загудела сирена.

Щенсный, начавший было готовить обед, выскочил из «ковчега». Люди в Козлове смотрели в сторону «Целлюлозы». Что горит? Должно быть, склады?

Щенсный со всех ног кинулся на фабрику.

В городе звучали свистки полицейских. У ворот уже стояли двое в форме и один толстяк в штатском, а за воротами, на фабричный двор, стекались рабочие. Щенсный искал глазами отца или кого-нибудь из их артели, но никого не было. Справа и слева от него так же тянулись люди, высматривая своих. Кто пришел? Из строгалей — девятая, десятая и одиннадцатая артели, поденщики от Сарновского, механические мастерские, грузчики…

— Не все пришли, — переговаривались собравшиеся, — не все. Неизвестно, можно ли начинать.

«Что-то будет, — думал Щенсный, видя общее возбуждение, — но что?»

У конторы поднялась суматоха. Раздался крик: «Стой!» Кто-то выругался. Заржала лошадь, потом все стихло, и народ потянулся в глубь двора.

На остановленную платформу поднялся Марусик. Он сделал знак рукой, показывая, что хочет говорить.

— От имени профсоюза работников химической промышленности объявляю открытым собрание коллектива «Целлюлозы». Собрание созвано в связи с готовящимся сокращением. Прошу выбрать председателя.

После этих официальных слов он улыбнулся слегка и добавил уже от себя, обыкновенно:

— Дело, знаете, пойдет лучше, если кто-нибудь из нас последит за порядком. Да и начальство отдохнет.

Некоторые оглянулись на полицейских за воротами, на многих лицах словно бы отразилась улыбка Марусика, хитрая и спокойная, — ладно, мол, Мацек, знаем…

— Итак, кого вы предлагаете в председатели?

Больше всего голосов собрал Стефан Влосинский, и он занял место Марусика.

— Открываю собрание коллектива «Целлюлозы», — сказал он, перегибаясь через борт, будто желая, чтобы его, низкорослого, поддержали. — В чем дело — мы все знаем. Кто хочет высказаться по данному вопросу?

— Разрешите мне, моя фамилия Василевский.

— Идите сюда, чтобы вас все слышали.

Василевский ловко, несмотря на свой большой рост, вскочил на платформу.

— Товарищи!

Председатель напрасно опасался, что его кто-нибудь не услышит: полицейские на улице мгновенно замерли.

— Правильно сказал товарищ Влосинский: мы знаем, в чем дело! Пусть администрация не объясняет, что фабрика не богадельня, что нельзя держать на работе немощных стариков…

Этих стариков, объяснил Василевский, в списке всего одиннадцать. Все работают на «Целлюлозе» со дня ее основания. Полагается им после тридцати лет работы приличное выходное пособие или легкая, посильная работа или не полагается? Тут двух мнений быть не может. Щенсный с этим вполне согласился и слушал дальше: о том, что старики во главе списка только для отвода глаз. Вместе с ними администрация хочет отделаться от тех, кто ей не угоден, кто не сдается. И тут Василевский принялся за капитализм.

— Капитализм, товарищи, крутит и так и эдак — по-всякому. Тут давит, там одурачивает! Одним — безработица, другим — объедки с барского стола. Возьмем хотя бы Удалека. Его выгнали с «Целлюлозы». Правильно выгнали. По почему только сейчас? Потому, что он перестал довольствоваться объедками и хапал прямо со стола! Барин разозлился и пнул его ногой: пошел вон! Мало тебе обирать живущих, захотел еще за покойников получать!

Это у Василевского здорово получилось — всех рассмешил.

— А до той поры Удалек был хорош. Был нужен. Сам получал по грошу с носа, а дирекция на этом экономила по злотому. Ведь сезонники всегда обходились дешевле, чем постоянные. Почему, например, Яворский в шорной мастерской получает четыре злотых в день вместо шести? Потому что он не постоянный рабочий. А как давно Яворский работает в шорной мастерской? Третий год.