открывает дверь и хлопает по сиденью рядом с собой.

– Давай.

Я аккуратно обхожу машину, даже считаю шаги, и неохотно забираюсь внутрь. Мы уезжаем. Мигают огоньки радио, настроенного на частоту 89,5 FM, – это любимый папин канал. Мы едем где-то с полчаса, а потом застреваем в глубокой луже прямо возле дома, куда он меня привёз. Толстяк давит на акселератор, но мотор заглох.

– Твою мать, – бормочет толстяк.

«Твою мать», – думаю я. После нескольких безуспешных попыток завестись, мужчина открывает дверь и выходит. Мы застряли возле открытых ворот гостевого дома в глубине двора. На низеньком белом заборе висит табличка: «Гостевой дом. Одна Замбия. Одна нация. Один мужчина. Одна женщина». Свет из окон веранды освещает площадку с кладбищем машин. В здании слева грохочет музыка, перемежающаяся с гулом грузовиков, проносящихся неподалёку по Лумумба-роуд.

– Выходи из машины, – приказывает толстяк. Он ведёт себя сдержанно, но на лбу его натужно выступили вены.

– М-м-м? – не понимаю я. Он что, меня прогоняет?

Я дёргаю за ручку, но её заклинило. Толстяк, довольно проворно для своей комплекции, обходит по грязи машину и пытается открыть дверь со стороны улицы. Сзади нетерпеливо сигналит другая машина. Толстяк показывает им средний палец и рывком открывает дверь.

– Вылезай, – говорит он на бембийском. Я выхожу на негнущихся ногах и вступаю в лужу. Через открытые мыски в туфли заливается вода. В нос бьёт запах мочи. Двое мужчин в машине сзади глядят на меня и тоже выходят.

– Никани, бвана?[93] – спрашивают они толстяка. Один из мужчин с таким интересом смотрит на меня, что кровь приливает к щекам. Толстяк обречённо машет в сторону своей машины, мужчины понимающе кивают и идут к нам, не выключая двигателя. На заднем сиденье у них осталась девушка, такая же испуганная, как и я. У неё заплаканное лицо, тушь размазана по щекам. Мы понимающе смотрим друг на друга.

– Иве! – зовёт толстяк, стараясь перекричать гул шоссе. – Помоги толкнуть машину. – При этом он даже не поворачивает ко мне головы. Я плетусь куда сказано, но один из посторонних мужчин говорит:

– Мы сами справимся, мадам.

До меня не сразу доходит, что это он ко мне обращается. Я неуверенно останавливаюсь, не зная, кого слушаться. Толстяк глядит на меня и кивает – мол, ладно, обойдёмся без тебя. Толстяк руководит, а двое незнакомцев выталкивают машину из лужи, после чего все трое закатывают её во двор. Я иду следом, чувствуя затылком, что зарёванная девушка глядит мне вслед. Мужчина, назвавший меня «мадам», – невысокий, темнолицый, улыбчивый, со смешным прикусом – как у мультяшного кролика. В лунном свете я вижу, как на щеках у него обозначились ямки, глаза сияют. Я неуверенно улыбаюсь в ответ.

– Привет, – говорит он, рассматривая меня безо всякого стеснения. Улыбка его до того оценивающая, что я краснею и отворачиваюсь. Пытаюсь одёрнуть платье, но длиннее оно от этого не становится.

Толстяк нетерпеливо поджидает меня под световой вывеской «ВХД». Буква О оторвалась и висит на проводках, словно нимб над его головой. Я иду, с трудом выдёргивая ноги из грязи. Иду, превозмогая панику и жаркий страх.

Седьмой номер расположен в конце узкого коридора. Во всём здании почему-то пахнет сырой рыбой. В углу комнаты – узкая деревянная кровать, на окне – пара серых унылых занавесок. Сквозь щель между ними луна светит прямо на зелёное постельное бельё в цветочек. За окном мелькают людские тени, из комнаты напротив слышатся сдавленные крики. Толстяк поспешно стягивает обувь и вельветовые штаны, бросая их прямо под ноги. По его ботинкам пробегает жирный таракан. Вздёрнутый под красными «боксёрками» член толстяка указывает прямо на меня.

– Снимай платье, – приказывает он и стягивает «боксёрки», оставшись только в сером лонгсливе. В комнате прохладно, и у меня твердеют соски. Толстяк улыбается, заходит сзади и тыкается в волосатый холмик у меня меж ногами. Я так надеялась, что «дружок» у него будет как у Сейвьо – сморщенный и никакой, но он оказался длинным и твёрдым. Он трётся им о меня и начинает постанывать.

– Фулама![94] – требует он, разрывая жёлтую упаковку с презервативом. Он входит медленно, обливаясь потом и тяжело дыша, пока его член не оказывается во мне весь целиком. Он начинает толкательные движения, жарко сопя. Я мысленно считаю тычки, надеясь на скорейший конец. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Несмотря на толстый живот, мужчина дотягивается до моих сосков и начинает пощипывать их. Тихонько вскрикнув от неожиданности, я закрываю рот рукой, едва не рухнув на кровать.

– Ещё! – в нетерпении стонет он, чуть ли не умоляет. – Ещё! Покричи ещё, иве. – Его горячечное дыхание переходит в кашель. С каждым его толчком я издаю тихий вскрик, а он продолжает стискивать мои соски. И вдруг по мне прокатывается нежданная жаркая волна, коленки едва не подкашиваются. Боль в сосках превратилась в наслаждение, и это наслаждение мурашками пробегает по бёдрам, оседая внизу живота, заглушая все звуки, забивая все запахи, царящие вокруг. У меня едва не помутнело сознание. Вдруг, испугавшись желания помочиться, я сжала промежность, в которой находился его член. Потолок и стены поплыли перед глазами. Я закрыла глаза, когда меня сотрясло сладкой судорогой, а потом тело моё расслабилось. Кажется, с ним произошло то же самое, хотя мне не было видно. Отпустив мои груди, он зашёлся в кашле и сплюнул на пол кровью. Когда комната перестала кружиться перед моими глазами, снова запахло рыбой и вернулись все звуки реальности – мужские голоса, пение сверчков, шум шагов, но ни мужчина, ни я не произнесли ни слова. Он медленно вышел из меня, и тут меня накрыл стыд. С отвращением я глядела, как он вытирает свой потный лоб. В этот момент я ненавидела себя за то, что тело моё так предательски поступило. Не в силах сдерживаться, я разрыдалась. Он снова вытер пот рукавом лонгслива и мягко спросил:

– Что плачешь-то? Твой первый день?

Уставившись на кровавую мокроту на полу, я выдавила из себя:

– Да.

– На что уставилась?

Плаксиво скривив лицо, я отвернулась. Слёзы застилали глаза. Я сидела на кровати, горестно раскачиваясь, а когда пришла в себя, толстяка уже не было в комнате. Дверь осталась немного приоткрытой, а на кровати лежали три бумажки по десять тысяч. Взяв деньги, я побрела домой, вспоминая слова пастора, пару раз услышанные мной в церкви. Казалось, это было целую вечность назад. «Ваше тело – это храм Господень» – эхом отдавались во мне слова пастора.

Глава