очень медленно, пересекая улицу или двигаясь по тротуару; машины двигались почти так же медленно, и прошло сорок минут, прежде чем мы добрались до дома Мод с его оранжевыми ставнями в пастельных тонах, и отставным аптекарем и его женой, жившими наверху.

Квартал пребывал в некой апатии, и я знал, что скоро сам буду жить в таком же месте, и думал об этом с сожалением. Жизнь остановилась, и как только проревело такси, единственное, что шевельнулось — герань в окне Мод, слегка дрожащая на ветру, которого я даже не чувствовал.

Засуха. Утро в салоне с кондиционером моей сестры, обеды с друзьями в кафе с кондиционером. Случайный дневной сон, от которого я просыпался с головными болями. Вечерние прогулки, наблюдение за закатами, светлячками, экранами телевизоров, мерцающими за шторами соседей. Ночью несколько слабых звёзд меж облаков; днём крошечные ящерицы бродят по горячему тротуару или смело загорают на каменных плитах. Запах масляных красок в шкафу моей сестры и настойчивый гул комаров в её саду.

Её солнечные часы, подарок Эллен, с посланием Терри, нарисованным на ободе. Обед в «Сан-Марино», и краткий, нерешительный взгляд на пирс позади забегаловки, теперь что-то вроде туристической достопримечательности.

Во второй половине дня я сижу в филиале библиотеки в Хайалиа, просматривая полки с книгами о путешествиях, за столом напротив меня дремлет старик, и ребёнок кропотливо копирует текст из энциклопедии для отчёта в школе.

Ужин на День Благодарения с получасовым телефонным звонком Эллен и мальчику и перспективой прожить как в Турции всю оставшуюся неделю. Ещё визиты к друзьям и ещё один день в библиотеке.

Позже, движимый скукой и побуждением что-то делать, я позвонил в «Барклай-отель», в Северном Майами и забронировал там комнату на две ночи. Я не помню, в какой день я там поселился, потому что такого рода вещи больше не имели особого значения, но я знаю, что это случилось в середине недели. «Мы в самом разгаре сезона», — сообщила мне владелица, и отель будет заполняться каждые выходные, вплоть до Нового года.

Моя сестра отказалась сопровождать меня на Кулебра-авеню; она не видела никакой привлекательности в посещении места, где когда-то жил беглец из Малайзии, и она не разделяла моих фантазий из бульварного чтива, что, живя там, я сам мог бы найти какую-то подсказку, неизвестную полиции.

(«Благодаря знаменитому автору „За гранью могыли“»…) я поехал туда один, на такси, взяв с собой полдюжины томов из местной библиотеки. Помимо чтения, у меня не было других планов.

«Барклай», представлял собой розовое саманное, двухэтажное здание, увенчанное древней неоновой вывеской, на которой в лучах раннего полуденного солнца лежала густая пыль. Подобные заведения выстроились по обеим сторонам квартала, и каждое из них угнетало больше предыдущего. Здесь не было лифта, и, к моему разочарованию, на первом этаже не имелось свободных номеров; лестница выглядела так, словно для подъёма по ней нужно быть скалолазом.

В кабинете внизу я спросил как можно небрежнее: какую комнату занимал пресловутый мистер Джакту? На самом деле я надеялся, что мне дадут ключ или от его комнаты, или от соседней. Но меня ожидало разочарование.

Заинтересованный маленький кубинец за стойкой был нанят всего шесть недель назад и заявил, что ничего не знает об этом; на запинающемся английском он объяснил, что хозяйка, миссис Циммерман, только что уехала в Нью-Джерси навестить родственников, и не вернется до Рождества.

Очевидно, я мог забыть о сплетнях. К этому моменту я наполовину испытывал искушение отменить свой визит, и я признаюсь, что то, что удерживало меня там, было не столько чувством чести, сколько желанием разлучиться на два дня с Мод, которая уже почти десять лет сама по себе, и мне было довольно трудно жить с ней.

Я проследовал за кубинцем наверх, наблюдая, как мой чемодан ритмично ударяется об его ноги. Он повёл меня по коридору в комнату, обращённую во двор. Там пахло каким-то солёным воздухом и маслом для волос; провисшая кровать послужила многим людям, что проводили тут праздники в отчаянии.

Небольшая цементная терраса выходила на двор, а за ним — пустырь, заросший сорняками. Траву во дворе так долго не косили, что трудно было сказать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Где-то посреди этой ничейной земли возвышалась группа пальм, невероятно высоких и тонких, только несколько застывших листьев украшали их верхушки. На земле под ними лежало несколько гниющих кокосовых орехов.

Такую картину я увидел в первую ночь, когда я вернулся после ужина в соседнем ресторане. Я чувствовал необычайную усталость и вскоре отправился спать.

Ночь была прохладной, я не нуждался в кондиционере; лёжа в огромной кровати, я слышал, как смеялись люди в соседней комнате, слышал шипение автобуса, движущегося по проспекту, и шелест пальмовых листьев на ветру.

Я потратил часть следующего утра, составляя письмо миссис Циммерман, которое должно ожидать её возвращения.

После долгой прогулки в кафе на завтрак я дремал. После обеда я сделал то же самое.

Включив телевизор — болтливое пятно в другом конце комнаты, чтобы он изображал собеседника, я пролистал стопку книг на ночном столике, окончательно отбрасывая те, что оказались не о путешествиях; большинство из них не открывали с тридцатых годов.

Я не нашел ничего интересного ни в одной из книг, по крайней мере, при первом осмотре, но прежде чем выключить свет, я заметил, что в воспоминаниях полковника Э. Дж. Патерсона имелся указатель.

Хотя я тщетно искал демона Шу Горона, я нашёл ссылку на вариант произношения этого имени. Автор, несомненно, давно умер, и он провёл большую часть своей жизни на Востоке. Он не особо интересовался Юго-Восточной Азией, и, следовательно, данный отрывок был кратким…

«Тем не менее, несмотря на богатство и разнообразие их фольклора, они не имеют ничего общего с малайским шугораном, своего рода бугименом, которым пугали непослушных детей. Путешественники слышали много противоречивых описаний этого существа, некоторые на грани непристойности. (Оран, конечно, малайское слово, обозначающее „человека“, в то время как шуг, что здесь означает „вынюхивать“ или „разыскивать“, буквально означает „хобот слона“).

Я хорошо помню шкуру, висевшую над баром в Клубе Торговцев в Сингапуре, которая, согласно традиции, представляла младенца этого сказочного существа; его крылья были чёрными, как кожа готтентота. Вскоре после войны полковой хирург возвращался в Гибралтар и, после должного осмотра, объявил, что эта шкура — просто высушенная кожа довольно крупного сома. Его никогда больше не приглашали в этот клуб».

Я не выключал свет, пока не чувствовал готовности заснуть, слушая, как ветер гремит пальмовыми