До нас в таганской квартире жил какой-то крупный чин — уж не помню кто, поэтому он смог отгородить часть коммунальной кухни кирпичной стеной и устроил там ванную с газовой колонкой. Вдоль комнат шел длинный коридор, у кухни загибавшийся влево, направо был «черный ход», никогда не открывавшийся и поэтому признанный самой холодной точкой в квартире — в «дохолодильниковую» эпоху на двери черного хода висели в авоськах разные скоропортящиеся продукты.

Все три наши комнаты были проходные, шли они анфиладой, как в Версале. Окна, выходившие на тюрьму, смотрели на запад, и когда летом солнце бесконечно долго валилось за горизонт, в комнатах было чудовищно жарко. Электропроводка в квартире была не скрытая, а открытая, из весьма грубых белых проводов, идущих от одного фарфорового изолятора к другому. Через провода, идущие параллельно потолку, было так удобно закинуть веревочку и что-то поднимать или опускать — благо потолки позволяли — они были какой-то фантастической высоты. Случись дому упасть на бок, площадь комнаты от этого увеличилась бы раза в два.

Чтобы помыться (как полагается, раз в неделю), «кухонный отсек» — то есть тяжелую дверь, ведущую в ванную и кухню, — закрывали, а в кухне зажигали все горелки — чтобы не простудиться. Меня маленького купали в цинковой ванночке — ставили ее в среднюю комнату нашей «анфилады», долго ее наполняли, выдавали мне «водоплавающую» игрушку, давали поиграть, а потом мыли.

Вообще, навыки гигиены прививались с трудом. Мои родители развелись, когда мне было лет десять, и я всю школьную жизнь ходил запущенный до невозможности, чуть ли не до окончания школы, — вот что значит расти без отца, с неряхами бабкой и дедом!

Это теперь от меня стирки, как от маленького ребенка из детсада, а раньше — кошмар! В биологической школе я носил один и тот же коричневый свитер, растянутый у ворота до размеров декольте и пропахший перегаром сигарет «Прима» — без фильтра, 14 коп. пачка. Носовой платок менять я забывал — и это при хроническом гайморите!

Хочется немного остановиться на описании квартирных дверей — «теперь к таких не делают», как говорила бабушка в таких случаях. Двери были очень массивными, цельнодеревянными, а входная дверь была просто обита железом. Она открывалась не вовнутрь квартиры, а наружу. С внутренней стороны замок дублировал огромный железный крюк — сантиметр в диаметре, наверное, и мощная цепочка. Замочная скважина представляла собой маленькую круглую дырочку — замок был поставлен хитроумный: надо было вставить ключ — длинный цилиндр, и из него выпадала «бородка» замка. Такой ключ сходу не подберешь.

А еще с нашего дома — напомню, что тогда он был самым высоким в округе, — запускали салют. Каждый праздник к нам во двор приезжал армейский грузовик, из него выгружали что-то такое военное — «это» больше всего было похоже на многотрубчатый микроскоп, прикрученный к табуретке. И, когда становилось темно — уже не помню, в котором часу, — над нашим двором-полуколодцем расцветали салютные узоры, пахло чем-то пронзительным (порохом, что ли?) и на землю падало самое заветное — металлические кругляшки, покрашенные в разные цвета. Эти штуки назывались у нас «салютины» и играли роль «денег» и вообще обменного фонда в наших мальчишеских делах. Самые ценные, оттого, что их было мало, считались белые кружочки с одной выдавленной полоской, самыми дешевыми — многочисленные зеленые с тремя выдавленными на них бугорками. Видимо, эти штуки служили для маркировки ракет, и после каждого залпа мы бросались их подбирать. Можно было и встать пораньше, с рассветом, и попробовать собрать то, что осталось от вчерашнего урожая, но, как правило, все уже было тщательно обшарено накануне, так что миг удачи надо было ловить сразу после залпа.

Почему-то детство принято вспоминать как самую прекрасную пору в жизни, а у меня совсем такого ощущения не сохранилось — я его не люблю, и беззаботной «золотой порой» оно мне не вспоминается, даже не знаю почему. Хорошо хоть в детский сад не ходил — были у нас и неработающая бабушка, и, страшно сказать, домработница. Как сейчас помню — платили ей огромные деньги: 250 рублей в месяц «старыми», а после денежной реформы 1961 года — 25 рублей.

Разные дачные эпопеи

На даче в детстве мне было хорошо, совсем не так, как было, когда я вырос и сам стал папой, несмотря на то, что мне, еще дошкольнику, иногда там бывало страшновато — в основном в грозу, когда гасили по непонятной причине свет и тогда зажигали керосиновую лампу, а в ее свете стены почему-то становились такими мрачными, и пакля так зловеще торчала из щелей, и в глубине каждой из трещин в дереве мог сидеть кто-то страшный…

Дачу мы в основном снимали по Казанке, в Ильинке, в капитальном «зимнем» доме. Иногда по воскресеньям ездили на станцию «Отдых» и катались там на лодке; всё, конечно, и дом, и лодка, и небольшой пруд в «Отдыхе», как это и бывает в детстве, казалось огромным: дом — дворцом, лодка — кораблем, пруд — морем, а выловленная в пруду улитка — загадочным животным. Спустя двадцать лет, уже будучи молодым «дачным папой», я без труда разыскал летний дом моего детства — участок перестал делиться на «степи» и «леса», дом был как дом, улица — узкая, обычная улица дачного поселка. В общем, мы растем, а мир вокруг нас уменьшается. А в памяти, как и положено, стоят высокие травы (июньские, видимо), муравейники выше меня ростом, крапива и лопухи — они занимали отдельный, малоисследованный и опасный участок дачной территории.

На этой улице я, видимо четырехлетний, впервые со всей строгостью был спрошен простым народом, представленным взрослым дядей подросткового возраста и большим мальчиком лет шести: «Ты еврей?» Не знаю, слышал ли я это слово раньше, не из народных уст, — трудно сказать, но на вопрос ответил отрицательно: «Нет! Я — москвич!» «Москвич — это машина, — скучно и правильно сказал подросток, — а ты — еврей!» А ведь всё верно, народ не может ошибиться!

Из прочих ярких воспоминаний помню, что как-то по противоположной стороне улицы прошла дачница-соседка, а в руках она несла ЧУДО — этакую конструкцию, на которой было укреплено множество бумажных пропеллеров, они быстро крутились — то ли оттого, что женщина быстро шла, то ли от ветра. Я моментально почувствовал острую зависть к обладательнице этого чуда. Везет же людям!

А потом оказалось,